Сергей Трищенко - Таблетки от пуль (сборник)

Людей мне не было жаль. Когда их выводили ночью из квартир, и они испуганно озирались, когда спускались по лестницам. Но, в конце концов, они были к этому готовы. И не я подготовил их! Они привыкли повиноваться. Хотя бы в этом совесть моя чиста. Да и во всём остальном. Я считаю, что я прав, поэтому поступаю в соответствии со своей правотой.

Людей было много, очень много. Но нас было больше. Потому что провести всю работу надо было как можно скорее: чтобы никто никому не успел ничего сообщить. А если кто и успел бы — чтобы ему не успели поверить. А если и поверили бы — то чтобы не смогли ничего предпринять. Чтобы всё произошло так, как я задумал.

Что будет потом — неважно. Надеюсь, меня поймут правильно.

Мне говорили, что, возможно, не стоило убирать всех. Но я не хотел рисковать: мало ли какие флуктуации могут произойти? И как отбирать тех, кого можно, кого нельзя? Нет уж: всех так всех. А потом посмотрим.

Такого широкомасштабного эксперимента не проводил никто. Возможно, боялись. Чего? Ответственности? Возмездия? От кого? От будущего? От потомков? Они должны за это быть только благодарны.

Нет, помнится, в США была попытка провести нечто подобное, хотя и несколько иного плана. Но в последний момент исполнители испугались. Чего — моральной ответственности? Или им помешал тот же «страх перед будущим»? Меня подобные страхи не мучают. Я считаю, что я прав — и, значит, я прав.

Я шёл по улицам и поглядывал на постепенно синеющее небо. Приближался рассвет. Он должен подтвердить мою правоту.

Да, люди — слишком большая ценность, чтобы ими разбрасываться. Правда, не все это понимают. Но когда-то должны начать понимать! Для этого я и решил провести свой сумасшедший эксперимент. Я надеюсь, все, кого мы успели убрать из города, сумеют найти себя в будущем. Пусть оно будет немножко другим. Но я не думаю, что оно станет от этого хуже.

Я вышел к вокзалу. В небесах послышался тяжёлый отдалённый гул. Ничего, я успею исчезнуть. Время ещё есть: часы показывали три часа пятьдесят пять минут.

Было двадцать второе июня тысяча девятьсот сорок первого года…

— Завтра тебя казнят.

— Вот как? Ты торопишься. Не терпится избавиться от меня?

— А чего тянуть? — высокий человек, затянутый в черную кожу костюма с золотыми бляшками, пожал плечами. — Так или иначе, а конец один…

— На моем месте мог бы быть ты…

— А ты стал бы затягивать?

— Да, ты прав… Я могу высказать последнее желание?

— Завтра… А, впрочем, говори: я не уверен, что завтра тебя кто-нибудь выслушает.

— Ты не будешь присутствовать на казни? Лишишь себя такого удовольствия?

— Поверь, мне не доставит это большой радости. К тому же у меня много дел.

— И ты не хочешь отвлекаться на мелочи… Понятно. Я многого не прошу.

— Как обычно: бокал вина, трубку табаку?

— Нет. Пришли мне ромашку.

— Ромашку? Ты с ума сошёл! Где я её возьму? Город покрыт камнем на тысячу миль!

— Если бы на твоём месте был я, цветы росли бы повсюду.

— Впрочем, да — цветочницы. Они торгуют цветами. Кажется, я видел их на площади. Подожди, я сейчас приду.

Лязгнула дверь. Узник не изменил позы. Лишь слегка усмехнулся:

— «Подожди…» Я могу ждать целую вечность!

Площадь была пуста. Лишь одна девушка с корзинкой стояла у фонтана в центре.

Затянутый в кожу человек в несколько шагов пересёк разделяющее пространство.

— Ромашки есть? — отрывисто спросил он.

— О, это вы! — пролепетала девушка.

— Ромашки есть? — повторил затянутый в кожу, оглядывая цветочницу. Пожалуй, ей меньше лет, чем показалось сначала. Девчонка совсем. Продрогла на холоде, а не уходит. Что ж, вот и дождалась, заработала на кусок хлеба.

— Одна осталась, — она протянула цветок. — Последняя.

Он усмехнулся, принимая цветок и бросая в корзинку золотую монету:

— У меня не последняя!

— Благодарю вас! — цветочница склонилась в глубоком поклоне.

Хм. И с чего бы вдруг он так расщедрился? Но не отбирать же монету. Это недостойно правителя. И к тому же: целое королевство за один золотой. Один раз можно побыть и щедрым.

— Держи, — протянул он ромашку узнику. — Последняя.

Тот быстро взглянул на него.

— Нет, я не издеваюсь, — пояснил затянутый в кожу. — У девчонки была последняя ромашка.

— Ты очень великодушен, — проговорил узник, принимая ромашку. — Неужели сам ходил?

— Страже дольше объяснять было бы…

Узник поднес ромашку к лицу и закрыл глаза.

— Ладно, прощай, — затянутый в кожу направился к двери, но остановился на пороге и оглянулся.

Узник ничего не ответил. Глаза его были закрыты, ноздри вздрагивали, обоняя аромат цветка.

— Прощайся с ромашкой… — пробормотал затянутый в кожу. — И с жизнью…

Снова лязгнула дверь.

Узник прислушался к удаляющимся шагам.

Всё, теперь он один. Стража у дверей не в счёт. Дверь глухая — чтобы тюремщикам не мешали вопли узников. Сколько их перебывало в этой камере? А в этой тюрьме? Но он кричать не будет.

Тюрьма старинная, надёжная. Из нее никто и никогда не убегал. Традиции тюрьмы мешали. Просвеченный всевозможными лучами узник не мог ничего пронести с собой. Одежда выдавалась тюремная, передачи были запрещены, есть приходилось в присутствии двух тюремщиков, голыми руками, деревянная миска после еды сразу отбиралась.

Узник обвёл взглядом камеру. Куча соломы, зарешёченное окно — вот и вся обстановка. Да, но теперь у него есть ромашка…

С улицы донёсся далёкий перезвон колоколов. Скоро последняя стража.

Узник в последний раз вдохнул тонкий аромат. И принялся по одному обрывать лепестки — как делал не раз.

«Казнят — не казнят», — мелькнуло у него в голове.

Он усмехнулся: а интересно, что получится?

Лепестки медленно падали на каменный пол. Остался последний.

«Казнят…» — лепесток, вращаясь, полетел на пол.

Но нет! Вот ещё один — маленький, изогнувшийся под чашечкой цветка.

Узник осторожно потянул за него. Лепесток не обрывался. Узник потянул сильнее. Тоненькая паутинка потянулась из венчика цветка вслед за лепестком. Узник принялся разматывать ее, опуская на каменный пол.

Паутинки оказалась неожиданно много, она серебристо блестела на полу в лучах заходящего солнца.

Все! Паутинка перестала разматываться.

Сильно дернув, узник оборвал паутинку, и венчик цветка закрутился, набирая обороты. Скоро он превратился в блестящий диск, вспыхивающий на краях острыми стальными зубчиками.

Узник шесть раз поднес его к решётке окна и осторожно положил у стены три толстых металлических стержня, после чего остановил диск, сжав стебелёк у венчика.

Затем зацепил крючком-лепестком ниточку-паутинку за остаток металлического стержня, торчащего из стены, и принялся медленно спускаться по наружной поверхности стены, обмотав кисти рук разорванной рубашкой.