Владимир Савченко - Час таланта

В подготовительных цехах Григорий Ивановича встретил сумрак от обилия замасленного металла, от темных халатов рабочих, от серо-зеленой окраски станков и стен и сосредоточенный шум. Смачно чавкали прессы, жуя полосы оцинкованного железа и выплевывая, как шелуху, фигурные контакты. Взвывали, набирая обороты, токарные станки, ритмично прогромыхивали строгальные. Здесь работали преимущественно мужчины. И хотя многих из них Кнышко встречал на улице, знал лично, в цехе они были какие-то иные, малознакомые. На лицах у них было суровое сознание нужности делаемого ими. Люди трудились: и ценности создавали, и на жизнь зарабатывали и никаких сомнений в необходимости своих дел у них не возникало. "И мне бы так", позавидовал Григорий.

Он поднялся на второй этаж, в сборочные цеха. Стены из стеклоблоков, медицински белый кафель, кремовая окраска сборочных стендов, никель, вишневый линолеум, вымытый до блеска. Шеренги девушек в белых халатах и в белых же, плотно надвинутых на лоб, чтобы не выбивались волосы, шапочках, тоже сперва показались Кнышко одинаковыми, как и столы, за которыми они работали.

Присмотревшись, он расшифровал свое первое впечатление. Нет, девушки были разные: рослые и маленькие, худощавые и в теле, красивые и не очень, кареглазые, синеглазые, курносые, по-детски толстощекие или со строгим рисунком лиц, одни постарше других... Но общим было у всех какое-то спокойно-гневное выражение лиц. "Как у оскорбленных ангелов", подумалось скульптору.

Руки девчат быстро вкладывали и вынимали детали, нажимали, подводили, опускали, перекидывали. Глаза следили за движениями пальцев, перемещениями сборочных механизмов; выражения лиц не менялись. "Вот она какая, наша работа, как бы говорили лица, смотри в оба да поспевай". Только на медленно проходившего Григория девушки бросали взгляды: любопытные все-таки в поле зрения оказалось нечто живое, мужчина. Но глаза тотчас возвращались к деталям. Лишь в стороне от линии сборки, у аптекарски сверкающих вытяжных шкафов и водородных печей, где напаривали люминофор в трубки и серебрили контакты, девушки образовали вольные группки и даже судачили.

После мрачноватой сутолоки механических цехов сияющее рафинадное великолепие сборки казалось праздничным если бы не лица девушек. Григорий Иванович глядел на эти склоненные к столам лица милые, разные и чем-то очень похожие и чувствовал стеснение в груди. Девчушки столкнулись с прозой жизни: надо работать, зарабатывать. Делать, что скажут, жить обыкновенно... И как будто поняли, но не приняли ее. Работа чистая, аккуратная, не хуже, чем у других. И все-таки проза...

Он заметил двух знакомых, своих соседок; они на его памяти пробегали десять лет в школу. Подошел, поспрашивал, как работают, нравится ли, какие нормы, расценки. Девчата отвечали бегло, не отвлекаясь от дела. Кнышко отошел, чувствуя неловкость.

В конце цеха он сдал халат, спустился вниз, вышел на товарный двор трущобное нагромождение ящиков с надписями "Не кантовать", охапок труб разного сечения, досок, прутков; далее обоймами по пять высились разноцветные баллоны со сжатыми и сжиженными газами. Кнышко сел на ящик в позе роденовского "Мыслителя". "Так что же все-таки то?"

Крюк со стрелы автокрана свесился над ним перевернутым вопросительным знаком.

Поднаторевший в разгадывании сюжетных ребусов читатель наверняка смекнул, что неспроста подробно описаны дела и заботы этих двух персонажей с ними произойдет что-то такое, как и с Андреем Степановичем Кушниром. Справедливо. Иначе зачем автор переводил бы на них бумагу? Описывать неинтересную жизнь неинтересными словами? Не стоит она того. Человек каждый человек! должен жить ярко и выразительно, в этом автор целиком согласен с Дроботом.

Просто мы теперь иными средствами продолжаем его исследование. Логико-математическое описание проблем ущербно и никогда не даст полной картины. Это особенно справедливо при исследовании таких сложных явлений, как человеческие поступки.

Взять того же Кушнира. Ни логикой, ни математикой не объяснить, почему после выключения коррелятора он запел. Почему он, а не другой, не Михаил Абрамович, например? Несомненно, кое-какие отправные данные у него были. Во-первых, как упоминалось, голос. Во-вторых, работа настройщиком на баянной фабрике изощрила его слух, развила музыкальную грамотность. Но все же как-то оно не того: не пел, не пел человек и на тебе. Заголосил.

Или взять Юрия Передерия в эпизоде с забракованной трубкой, которую он от нечего делать испытал. Несомненно, что позыв к привычной деятельности: включать, засекать, измерять в известной мере был наведен коррелятором. Не прошелся же инженер колесом по комнате, не взялся ремонтировать микроманипулятор, который с марта лежал разобранный. Но пусть бы проверил в обычном режиме, как прочие трубки, так нет, подал аварийной силы ток, хотя и знал, что на него газосветные приборы не рассчитаны. Зачем? Просто так.

"Хочу не так", как говорят самые неуемные и дерзкие творцы на земле дети. Может быть, творческое начало и есть сохранившаяся в человеке детскость, подкрепленная знаниями?

Впрочем, все это гадание на бобах. По статистике ясно: накопившееся за время работы коррелятора количество информации должно выразиться в нескольких крупных всплесках и десятке-другом мелких. Но количество информации не сама информация. Да и вообще никакая статистика не объясняет человеческие поступки.

Здесь автору самое время поднять палец и произнести с видом многозначительным, первооткрывателя: человек странное существо! Но, кроме шуток, ведь действительно странное: каждому своему поступку он мысленно противопоставляет возможные поступки, которые мог бы совершить в данных обстоятельствах. И не важно, что они неблагополучны для него, рискованны, неприличны, а по объективной статистике маловероятны, они возможны, этим все сказано. Он мог так сделать, мог, не смертельно. Даже если и смертельно, все равно мог: другие-то смогли! А сделал не так. Или ничего не сделал, уклонился. И начинается загрызение совести, самоедство, запоздалое раскаяние и прочие прелести самоанализа, от которых иной, глядишь, и запил. Или совершил непродуманно возвышенный поступок, после которого знакомые начинают глядеть на тебя с опаской.

Избавится ли человек когда-нибудь от этой двойственности, от внутреннего драматизма своего поведения? Обещать трудно, скорей всего, что нет. Отделаться от этого можно единственным путем: лишить себя воображения и способности думать то есть перестать быть человеком.

Увиденное в цехе сборки непонятным образом взволновало Григория Ивановича. "Да... работа неплохая, ничего не скажешь. Да и не в ней дело. О том ли мечтала каждая из них: работа от сих до сих, прогулки по бульвару Космонавтов от сих до сих, разговоры о том, что кто купил или "А он мне сказал... А я ему сказала..." то есть тоже от сих до сих, кино и танцы от сих до сих. Потом замужество за тем, кто возьмет, поскольку парней в городе негусто. Не хорошо и не плохо, обыкновенно, жизнь от сих до сих... (А у иных и выпивка с матом, чтобы выглядеть современной, бесшабашная "любовь", чтобы выглядеть современной... попытка вырваться из "от сих до сих". Страшная штука обыкновенное, обыденное, бездарное хуже моих скульптур!.. А ведь каждая читала книги о себе, фильмы смотрела о себе, песни слушала и пела о себе, потому что каждый человек мечтает о необычном, выдумывает его или примеряет выдуманное другими. Потому что в необычном в ярких поступках, в драматической любви, в романтике риска, в творчестве жизнь. В нем, а не в болотном прозябании вполсилы!