Александр Щеголев - Раб

Человек не мог заставить себя подойти к окну, он сидел, замерев, не пытаясь отвернуться, он смотрел, ничего не понимая, гадливо скривившись, и не заметил даже, как видение отпустило его. Более всего его поразил процесс уничтожения видеокассет. Невозможно представить, зачем другу понадобилось такое варварство! Видеокассеты - это ведь... Человек был потрясен.

А придя в себя, сообразил, что увиденное - отнюдь не бессмыслица. Окно показало сконцентрированную до абсурда картину жизненного пути его друга. В самом деле, судьба у того сложилась изумительно просто. Можно сказать - банально. Рано влюбился, зачем-то женился, вскоре ушел в армию. Там ему резко не понравилось, и через пару месяцев он вернулся, естественно, по состоянию здоровья. Каким-то образом помог сосед по лестнице, врач по призванию, истинный кудесник (по правде говоря, сосед поступился принципами ради бабушки солдата). За время пребывания в армии молодая жена родила ему сына, на что друг, возвратившись, отреагировал очень своеобразно - бросил ее вместе с ребенком. Он вплотную занялся искусством. Он являл собой яркую творческую индивидуальность, это очевидно.

Подробности жизненного пути друга промелькнули в голове мальчика мгновенно. И снова он испытал нечто похожее на стыд. И снова перед глазами стояло прочитанное в Книге слово - "Долг". Господи, ну при чем здесь долг?.. Мальчик напряг память и в результате сформулировал суть фразы! Долг длиннее жизни... Затем с непривычным волнением решил поразмышлять о собственной жизненной ситуации, дабы успокоиться, дабы убедиться в правильности израсходованных лет, но обнаружил, что все забыл. Начисто. Помнил только имя и массу ничем не связанных деталей. Тут же пришло противоестественное облегчение, и это чувство было настолько большим, настолько сильным и приятным, что мальчик едва не заплакал, не в силах вместить его в себе.

Так он впервые захотел слез.

С этого момента он начал читать с упоением, хотя сознание его бурно сопротивлялось неведомым словам. Проснулась в нем настоящая страсть. И суть Книги постепенно открывалась - видение за видением. Они возникали во множестве - короткометражные истории за несуществующим окном - и как хотелось бы найти в их появлениях систему! Но это, увы, не дано никому: ни ему, ни вам, ни мне. Потому что мальчик читал, открывая Книгу наугад.

Пытаться читать по другому - недопустимая самонадеянность.

Каждый раз он видел вроде бы привычные вещи, но здесь они казались неприятными и вызывали нелепое ощущение, похожее на стыд. Каждый раз он с болезненным удовлетворением обнаруживал утерю части воспоминаний о себе прежнем. И каждый раз видение непостижимым образом связывалось с каким-либо словом.

Мальчик наблюдал, как друг его пишет картину на окне собственной квартиры. Друг самозабвенно выстраивал мазок за мазком, пользуясь при этом только черной краской, и в конце концов закрасил стекла целиком. А затем тонкими полосками бумаги заклеил их крест-накрест. "Совесть" - такое слово одолело почему-то разум мальчика, когда ушло видение. Он четко помнил, что в прошлой жизни друг свободное от развлечений время посвящал практической реализации "люмпен-культуры", общепризнанно считаясь художником. Естественно, свободным. И, кстати, с гордостью носил кличку: "Люмп". Впрочем, каждый в этом мире имел какую-нибудь кличку, не правда ли? Означенная "люмпен-культура" держалась на двух постулатах. Первое: внутренний мир - это вранье, его выдумали немощные старцы, а главное в человеке - внешнее, и все мысли, все поступки, все способы самовыражения человек подчиняет исключительно внешнему. Второе: только то, что запрещено, имеет хоть какой-то смысл, поскольку запретить - значит признать, запрещенное - значит идеально честное, а все остальное - либо сытость, либо ложь, либо лживая сытость, здесь-там-и-повсюду. Таковы были убеждения друга.

А что для меня было главным? - тщетно спрашивал себя узник. - Каковы мои убеждения?

Еще он видел, как друг прямо на улице избивал свою бабушку. Это был зверский спектакль! Стоял чудесный погожий день, и пацифистская бляха на куртке внука ярко блестела, отражая солнечный свет. Веселый зайчик, испускаемый бляхой, постоянно попадал мальчику в глаза, слепил, мешал смотреть, однако в целом происходящее было более чем ясно. А когда кулаки у миролюбца устали, и началась разминка ног, когда назойливое мельтешение нагрудного знака не могло уже скрывать жесточайших подробностей, мальчик зажмурился. И видение растаяло. Осталось лишь слово - "Правда".

А я... - он с ужасом рылся в памяти. - Неужели я тоже "пацифист"?

Еда, которую находил узник каждое утро, давно перестала его интересовать - точно так же, как загадки Кельи или непрерывная смена дней. Он, конечно, съедал ее, но вкусовые достоинства не вызывали больше эмоционального подъема. Вообще, с едой происходили забавные метаморфозы. Сначала узник почти шиковал, питался, можно сказать, по высшему разряду только деликатесами, но как-то незаметно рацион посуровел, а в конце концов стал и вовсе аскетичным. Теперь узник завтракал, обедал и ужинал хлебом с маслом и был вполне доволен. Вполне.

Он открывал Книгу. Ежечасно. Он только тем и занимался, что открывал ее - страница за страницей - вся его жизнь в Келье состояла из этого простого действия. Он обретал постепенно способность чувствовать собранные в Книге истины, ему нравилась их неизведанная раньше сладость. Он убеждался, видел собственными глазами, что нет более универсального руководства к жизни, чем банальные прописные истины. И тот, кто утверждает, будто всосал их с молоком матери, кто отмахивается от них слабенькими руками, тот неправ, неправ, неправ!

Время хаоса взорвало эту идиллию. На куски разодрало жалкое подобие покоя. Жуткое время! Переживший его достоин слов Кельи - да, достоин.

А было так: пришло видение. На центральной улице города, прямо возле несуществующего окна стоял человек - падший друг мальчика - он размахивал руками, строил рожи и беспрерывно повторял одну фразу: "Магнитофон купили, пора подумать о душе". Шуточка была смутно знакома, мальчик знал ее когда-то, но когда - забыл, разумеется. Это продолжалось вечность. Мальчик стоял неподвижно, смотрел на безобразные кривляния друга, с недоумением слушал дурацкую остроту. И, наконец, догадался, что тот обращается к нему, именно к нему! Просто-напросто издевается! Тогда его обуял гнев. Он подскочил к окну и рванул на себя раму, желая попросить этого клоуна убраться домой к бабушке. Рама распахнулась. Удар лбом о стену был хорош!

Так настало время хаоса.

Воспоминания вернулись внезапно, все разом, обрушились невообразимой лавиной, и, не в силах сдержать их напор, мальчик лег на пол, прижавшись щекой к ножке стола. Он вспомнил себя прежнего. Он обо всем вспомнил.