Владимир Данихнов - Братья наши меньшие

Дверь скрипнула, и я вздрогнул от неожиданности. Резко обернулся, как преступник, застигнутый на месте преступления.

В кабинет заглядывал тучный, в своем вечном строгом костюме и при галстуке, начальник отдела системщиков Леонид Павлыч. Он вытянул губы в трубочку и с подозрением прищурил левый глаз, а потом пожевал губами и прищурил правый.

— Ты чего тут делаешь? — проскрипел он. Голос у Леонида Павлыча скверный, под стать мерзейшему характеру.

— Шутова жду, — честно ответил я. — Он забыл запереть дверь.

— Шутова ты не дождешься, — ворчливо ответил главный системщик и оглядел кабинет — не спер ли я чего? Потом объяснил: — Шутов в реанимации. Только что звонили из больницы. Тяжелейшее состояние. Пытаются разбудить его, чтобы подписал в завещании пункт о добровольной сдаче органов в случае смерти.

Под Новый год Лешка Громов напился, вытащил своего ручного робота на балкон и орал песни, задорно орал, с матерком и подвыванием. Мне было скучно и совсем нечего делать — не телевизор же смотреть? — поэтому я натянул старую куртку темно-синего синтетика, надел старенькие ботинки и тоже вышел на балкон — поглядеть, с какого такого счастья мой ненавистный сосед распелся.

День назад ударил слабый морозец, градуса два-три. Мой взгляд, пропущенный сквозь алкогольный фильтр, помог определить, что на Лешке белая шелковая шведка и сиреневые шорты — что ж это получается: ему мороз нипочем? Сосед стоял с коньячной бутылкой в руках, отхлебывал из нее каждые две минуты и выкрикивал слова песни. Было сложно определить, к какому жанру принадлежит песня, скорее всего, то был шансон.

Снизу неуверенно возмущались соседи, пока тихо, без мата, однако пара-тройка слов почти матерного содержания прозвучала.

Я перегнулся через перила (наши балконы были смежными), похлопал Громова по плечу, и он мигом утихомирился.

— Чего орешь, Громов?

Леша, не переставая скорбно смотреть на небосклон, протянул мне бутылку. Я принял ее с искренней благодарностью и сделал богатырский глоток. Коньяк был плохой, невыдержанный, но дареному коню в зубы не смотрят.

— Один празднуешь? — спросил Громов.

— Да.

— Я тоже. Один наедине с Богом.

— Значит, все-таки не один?

— Один. Бога нет.

— О! Так ты тоже стал атеистом? Поздравляю!

Громов нахмурился:

— Полев, иногда ты кажешься мне умным человеком, а иногда не понимаешь элементарных вещей. Бога нет со мной. Рядом. А так — он есть. Повсюду. Доказанный религией факт.

— С каких пор религия что-то доказывает, Громов?

— Помолчи, а? И так тошно. Я без Бога тут стою, а ты лезешь не в свое дело.

— Ыгы.

Солнце, похожее на яичницу-глазунью, медленно уплывало за черный горизонт, заставляя думать о бренности всего сущего, и Леша выдал:

— Красиво, сука, заходит.

— Ты мне лучше объясни, почему-таки один? — поинтересовался я, кивая на стоящего столбом Колю. — Ладно Бог, а мелкий твой как же?

— Да какой он, к чертям, мелкий, — прошептал Громов-старший, сплевывая на хрустящее от мороза белье, которое вывесили нижние соседи, — только и повторяет…

— Мурка ненавидит ездить пумой лошади… — Лешка захлопнул Колин рот ладонью и уныло пробормотал:

— Ну вот. Потом он сказал:

— За нами следят.

— Чего?

— Следят за нами, говорю. Мы вчера с Коленькой ходили за покупками, так какой-то тип в сером плаще за нами увязался. Думал, я его не замечаю, но я-то все видел! А за пару дней до этого другой по пятам шел: тоже весь в сером, будто крыса из канализации, и морда такая же, крысиная.

— Чем отличается крыса из канализации от крысы не из канализации? — спросил я.

— Не знаю. Но что за нами следят — факт. Первого я заманил в подворотню и настучал хорошенечко по башке. Второй не повелся, остался ждать меня у арки.

— У тебя паранойя, Громов, — сказал я. Похолодало, и я отхлебнул еще коньячку. На этот раз его вкус не показался мне таким уж мерзким. — За тобой не следит даже Бог. Всем плевать на тебя, Громов.

Он не ответил, но я увидел, как по его щеке катится одинокая слезинка.

Меня чуть не стошнило. С трудом, но сдержался. Отвернулся, чтобы успокоить разбушевавшийся желудок; отхлебнул из бутылки и вроде бы успокоил.

Потом хотел сказать еще что-то, но посмотрел на Лешку и застыл с открытым ртом: у него в руках была точно такая же бутылка, как у меня. И он пил из нее! Я посмотрел на свою руку — коньяк на месте, замерзшее бутылочное стекло холодит ладонь.

— Эй, Громов, как ты это делаешь?

— Чего «делаешь»?

— Твоя бутылка у меня! Почему же она и у тебя?

Громов поглядел на меня пристально:

— Ты что, успел уже выпить?

— На работе, — признался я, — сегодня не работали, с утра приняли по пять капель, а потом еще по семь. Но не просто так, а за дело: коллега наш в реанимацию попал, хулиганы его избили, и теперь он балансирует на грани между жизнью и смертью, поэтому мы и выпили за него. Улучшили Мишкину карму, слив во время застолья его грешки на себя. Появилась надежда, что он выкарабкается.

— Что за бред?

— Начальник системщиков так сказал, Павлыч. Он выпил больше всех и признался, что мечтает стать то ли буддистом, то ли иудаистом — я плохо усвоил, кем именно, потому что принял тоже немало, но что про карму речь велась — точно.

— Так вот, — сказал в ответ Громов, — если бы ты, любезный друг, с утра не принимал и не якшался с язычниками, то сохранил бы некоторую ясность рассудка и сообразил бы, что бутылка у нас не одна и та же, что их две и они очень даже разные. Ты сумел бы тогда догадаться, что существует ненулевая вероятность того, что я купил под Новый год не одну бутылку коньяка, а две или даже три! Это во-первых. А во-вторых, твой Павлыч скотина та еще, раз отворачивается от истинного Бога и ударяется в язычество.

— В буддизм, Громов!

— Один хрен. Для Бога все другие религии равны, и даже самый положительный буддист будет гореть в аду, а у самого мерзопакостного христианина есть шанс выкарабкаться.

Я схватился за голову:

— Леша, не грузи, — и сделал еще глоток.

— Мандарин не едет потомкам любовницы оказию хочет оказать, — сказал Коля и чихнул.

— Прикольный у тебя робот, Громов, — похвалил я, — даже чихать умеет. А он не простудится?

— Если бы… — с горечью протянул Лешка.

— Понятно.

— Устал я, Кирюха, — признался Громов-старший и дерябнул в очередной раз коньячку. — Нету прогресса: колесами пичкаю — не помогает. К психиатру водил, тот только руками махал, мол, на роботах не специализируюсь. Есть, говорят, в столице один специалист, Макаров его фамилия или Макаренко, точно не помню. Помню только — что-то хохлацкое в его фамилии проскакивает, впрочем, что в Макарове хохлацкого? Ничего. Значит, все ж Макаренко… но принимает он у черта на куличках, и очередь к нему, говорят, немалая, и не факт, что поможет.