Олег Синицын - Скалолазка и мировое древо

— Боже!

Три тысячи лет черный дым чарвати находился в изгнании, но двадцать лет назад он вернулся из небытия и вселился в моего отца. Не знаю как, но произошло это на борту сухогруза «Бельмонд». Молох поработил отца и творил от его имени страшные вещи. То же самое он проделал с сыном бедной женщины из долины Арьяварта.

Обрывки первых строк с посеребренной плиты сложились в единый смысл. Я не придала значения этим фразам, а в них указывались все признаки «болезни» сына. И чернеющие глаза, и черный дым, выходящий из тела и двигающий предметы, и чужой голос.

Мой отец тяжело болен.

— Я устал, Ольга, — вдруг простонал он.

Я подумала, что произошло невозможное и он проснулся, но взгляд отца оставался отстраненным, и я поняла, что он говорит во сне. Редкий момент, когда он может выразить свои мысли без жесткой цензуры, которой подвергает его Молох. Хотя, вероятнее всего, это результат действия оксибутирата.

— Нужно найти древо и изгнать чарвати, — слабо произнес он, продолжая смотреть в пустоту. И добавил совсем уж тихо: — Как же я устал от него!

Я потрясенно смотрела, как его губы сомкнулись. Услышанные слова были пронизаны вселенским страданием. Как я могла его ненавидеть, как я могла видеть в нем врага, когда он только жертва! Он настолько несчастен, что даже свои чувства может выразить только во сне!

Я вдруг осознала, что с какой страстью ненавидела его, с такой же страстью люблю сейчас. Я прижалась щекой к его ладони.

Мне вдруг сильно захотелось, чтобы он проснулся. И узнал меня. Только вряд ли это возможно. Я заглянула в его темные глаза и потрясла за плечо, надеясь, что он услышит. Но он оставался неподвижен, словно статуя. По-другому и быть не могло, ведь я сама вколола ему убойную дозу оксибутирата натрия.

И это лишь еще одна из моих ошибок!

Палатка наполнилась ледяным воздухом, задуваемым через прорезь. Сделалось холодно. Я потерла озябшие плечи, хотя внутри, в душе, было тепло. Я почувствовала, как давняя боль отпустила и на ее месте появились спокойствие и уверенность.

Я встала рядом с креслом лицом ко входу и стала терпеливо ждать. Когда Молох появился в палатке, я встретила его, не испытывая ни малейшего страха.

Густой черный дым стал пятнами возникать в воздухе перед отцом. Словно кто-то растянул пространство, отчего в нем открылись дыры, за которыми находилась бездна. Эти дыры соединялись, и вскоре передо мной висело тяжелое гаревое облако, и веяло от него потусторонним ужасом.

Только я его не боялась.

— sthA molaH... zRNu me paramaM vacaH!! [9] Стой, Молох... Выслушай мою изначальную речь!!

Облако вздрогнуло при произнесении его имени. По клубящейся поверхности пошли волны, словно под ней зашевелился пучок змей. Из черной глубины раздался голос:

— Кто ты, женщина?

Голос, произносящий слова на санскрите, был низким и хриплым.

— Я та, кто изгонит тебя!

Облако рассерженно задрожало. Вместе с ним завибрировал воздух, затряслась земля и стенки палатки.

— Я узнал тебя, рабыня! Ты разговариваешь на праязыке? Нужно воздать тебе должное. Давно я не слышал изначального языка, очень давно... Но ты не увидела главного. И тебе не дано увидеть! В нынешнем мире нет существа, которое на это способно.

— Ты уйдешь из этого тела!

— Оно мое!! — зарычал голос из облака. — Я поднял его из мертвых! Но я сейчас не буду спорить, у меня нет на это желания.

— Ты уберешься из него навсегда!

Из облака выдвинулись дымные щупальца и вошли в глаза и рот Игоря Баля. Клубящийся дым заструился в человека. Прежде чем облако исчезло, я услышала из пустоты последние слова, прозвучавшие насмешливо:

— Поговорим на рассвете. И не пытайся опять бежать, как ты сбежала с жертвенника. Я настигну тебя везде, и ты познаешь настоящие боль и страдание!

Облако втянулось в моего отца. Он хлопнул глазами. Тело вздрогнуло. Он должен был проснуться сразу после того, как Молох вошел в него.

Но оксибутират не позволил.

Веки закрылись.

Отец провалился в настоящий человеческий сон.

Перед входом раздался хруст снега. Затрещала раскрываемая молния. И в палатку вполз Ирбис.

При виде меня он лишился дара речи. Лицо посерело, рот раскрылся, глаза выкатились. Он не смог подняться с коленей и застыл передо мной, словно в мольбе.

— Ты вернулась с того света! — ошеломленно пролепетал майор.

Я стояла возле кресла, держа в ладонях тяжелую руку отца. Лицо, побелевшее от холода. На груди сверкает золотой медальон. Вероятно, я и в самом деле чем-то похожа на восставшую из мертвых. Но...

— Это не так, Ирбис, — ответила я. — Я не умирала.

Судя по его лицу, он не поверил.

— Я слышал разговор на непостижимом языке, — увлеченно заговорил майор. — Я слышал рокот Молоха... и ангельский голос, отвечавший ему. А на моей памяти никто и никогда не осмеливался заговорить с ним.

— Мой голос совсем не ангельский.

— Значит, это ты отвечала ему?

Я кивнула.

— Тебе известен язык Молоха? — с трудом произнес он.

— Это не только его язык. Это язык сотворения мира.

— И ты пытаешься меня убедить, что не была на небесах после того, как умерла в черном шатре?

Он смотрел на меня испытующе.

— Сейчас нет времени это обсуждать, — ответила я. — Нам нужно доставить твоего хозяина на вершину горы. Ты ведь давно с ним? Ты знаешь, как он мечтает избавиться от Молоха?

— Знаю. Но почему это волнует и тебя?

— Потому что он мой отец.

Поднявшись с коленей, Ирбис пристально посмотрел на меня, желая убедиться, что я его не обманываю. Затем перевел взгляд на сидящего в кресле отца. Сходство между нами было заметным, я сразу поняла, что он поверил, — по взгляду, по тому, как у него опустились руки.

Майор открыл рот, собираясь сказать об этом...

Четыре резких хлопка взорвали тишину.

Я вздрогнула. Рядом с лицом что-то прожужжало, щеку обдало горячим воздухом.

В стенке палатки вскрылась полоса из отверстий.

Ирбис упал на колени, но в этот раз не по собственной воле. Лицо перекошено от боли, глаза сожмурены. Не издав ни единого звука, он стал заваливаться ничком. Я попыталась подхватить его, но он оказался тяжелым и, выскользнув из рук, воткнулся лицом в дно палатки.

В его спине чернели два пулевых отверстия.

— Ирбис, нет! — закричала я.

В палатку вполз Мерфи. Оскалившийся, с сумасшедшим блеском в глазах. Руки сжимали штурмовую винтовку, очевидно принадлежавшую Капуцину. Из ствола вился дымок сгоревшего пороха.

Коротко глянув на распластавшегося Ирбиса, он направил ствол на моего отца.

— Ты сделала укол? Он спит?

Глядя на его нервное лицо, я пыталась понять, как могла испытывать к нему какое-то чувство? Ведь в нем нет ничего человеческого. Он отправил на тот свет троих и даже не мучается угрызениями совести.