Дмитрий Щербинин - Падаль

- Его ж судить должны!

- А ну без разговоров!

- Марьюшка, - голос Ивана дрожал, - ты бы деток увела. - сердце разрывало его грудь, а череп вот-вот должен был лопнуть от давящей изнутри расширяющейся боли.

В дверь вновь ударили и дом наполнился скрипом; рыбки в аквариуме забили хвостами, а кот пронзительно замяукал.

Марья бросилась открывать, а Иван сел на кровати и торопливо стал натягивать брюки. Сашка и Ира были рядом, они стояли, схватившись за руки и смотрели на своего отца: Сашка с непониманием, Ира же с мученическими слезами.

- Папочка, - прошептала она, когда дверь в прихожей пронзительно скрипнула и зазвенел, пронесся по всему дому порыв ледяного ветра, - ты помни, что все мы тебя любим... Вся эта суета, все эти надрывы уйдут папочка, и, настанет день, раны этой войны заживут, она станет смутным приданием. А любовь останется - она пронизывает всю вселенную. Вспомни, что я тебе говорила - найди покой для свой души.

В комнату впихнулись, заполнив ее морозом и резким запахом давно немытых тел с десяток тепло укутанных, усталых и злых солдат. Следом за ними вошел еще один человек: согбенный старик, все лицо которого так сильно заросло бородой, что не было видно на нем ничего кроме грязных волос, извилистых морщин и двух маленьких, красных от разорванных сосудиков глаз. В глазах этих ярким пламенем вспыхивало безумие:

- А ну вот он! Вот! Я его хорошо запомнил!

- Точно он?! - выкрикнул и закашлялся высокий широкоплечий человек с изуродованным, побывавшем в пламени лицом.

- Он точно! Вот побожусь! Я его поганца хорошо запомнил, я всех их запомнил!

- А ну заткнись! Вяжи гада! - заревел человек с изуродованным лицом.

Сразу несколько солдат бросились на Ивана, повалили его на пол, закрутили за спину руки да так, что затрещали плечи; раза три ударили тяжелыми сапогами по ребрам и затем стали прикручивать веревками руки...

- Братики, солдаты родненькие, да что же вы делаете? - плачущий голос Марьи раздался от дверей. При фашистах она никогда не позволила бы себе так вот расплакаться - показать им свою слабость; здесь же, видя, как те люди, освободители, которых она так долго ждала, причиняют боль любимому человеку - здесь она позволила себе слабость.

Человек со страшным лицом надвинулся на нее и остановил свое обжаренное мясо в полуметре от ее лица:

- Что каркаешь ворона? Что кричишь то? Хочешь, что б и тебя забрали...

- Берите, берите раз вы такие... да берите!

- Ах ты! Ты что раскаркалась то, потаскуха?!

Иван вздрогнул - этого он не ожидал, Марья же, покраснев, отвесила побывавшему в пламени, испытавшему адскую боль человеку, сильную, потонувшую во вспухшем мясе пощечину. Тот схватил ее за волосы и приставил к виску револьвер - почти также, как и когда-то фашистский солдат.

Сашка бросился было на помощь матери, но другой солдат поймал его и, покраснев от натуги, удерживал все последующее время - Сашка брыкался и брызгал слюной.

- Ах ты ангелочек, - зашипел изуродованный и сильно ударил ее головой о стену, - и муженек твой ангелочек, да - так ведь, потаскуха?

- Она не знает ничего, отпустите ее, а меня... - сапог обрушился на Иванову челюсть выбив те зубы, которые там еще оставались, кровяное пятно поползло по полу, набираясь в щели между досками.

- Ах, да она не знает. Конечно, какая у вас тут эта... как там у них называется?

- Идиллия, - подсказал кто-то из солдат.

- Во-во, идиллия! Никто ничего не знает, все ангелочки. Такие прямо ангелочки: муженек скотина детей на расстрел возит, а женушка его распрекрасная тут под гнидами фашистскими подстилается! Ах как все мило! Ах какая идиллия!

- Неправда! - заорала Марья и изуродованный еще раз ударил ее лицом о стену: на этот раз была разбита губа и нос; кровь превратило ее лицо в красную, уродливую маску.

И тут зазвенел чистый, непривычно спокойный, словно бы пришедший из иного мира где нет войны, голос Иры:

- Не трогайте пожалуйста больше маму, дяденьки. Она так много уже страдала, посмотрите: у нее ведь седина в волосах - это она за нас так переживала. Пожалуйста, не делайте ей больше больно.

Обоженный выпустил резко Марью; а Иван, удерживаемый пол дюжиной солдат, хрипел кровью с пола:

- Берите меня. А они ничего не знали, их оставьте. Со мной делайте все, что хотите, но их не троньте!

- Хорош командир! - изуродованный шагнул к нему и размахнувшись со всех сил ударил Ивана сапогом в бок, что-то хрустнуло там и сквозь объявшие мозг кровавые круги, он понял, что не может больше дышать.

- Так его, так! - безумно захихикал сокрытый под бородой дед.

- Ваш муж возил детей и женщин на расстрелы. - безжалостно и ясно проговорил изуродованный и тогда мир перед глазами Ивана померк: когда прозвучали эти слова, тьмой, непроглядной тьмой наполнился его дом - рухнули последние надежды, что вернется когда-нибудь то, что было до начала войны. Но, погружаясь все глубже и глубже во мрак он все еще слышал этот голос, он рвал его сердце раскаленными клещами:

- У нас есть много свидетелей! Он палач! Он падаль! Его будут судить перед всем народом, а потом расстреляют.

- НЕТ!!!

- Хватит орать! Хватит орать я сказал, сучка!

- ОТПУСТИТЕ, ОН НЕ СДЕЛАЛ НИЧЕГО ПЛОХОГО!

- Хватит орать, сука! - глухой удар, слабый вскрик Марьи, - А ну не ори, а то тут прямо и пришью! А ну неси, этот кусок падали, ребята!...

- НЕ-Е-ЕТ!

* * *

Темнота: непроглядная, душная, вязкая - он не мог пошевелить ни руками, ни ногами, ни мог подумать о чем-либо ясно. Он мог только ужасаться и безмолвно орать, когда маленькие залитые липкой, теплой еще кровью невидимые во тьме детские ручки проводили по его лицу и все шептали и шептали какие-то слова. Жара все росла, распирала его изнутри, не давала пошевелиться. Он жаждал вырваться из этой тьмы, но время все тянулось, а выхода не было. Время шло... или не шло? Или оно остановилось в этом душном месте, и будет так целую вечность?... Время - шло ли оно? А жар и духота все увеличивались. Он умирал, когда поток ледяных игл разодрал его лицо...

- Встать! - удар в щеку и затем еще один ледяной поток. Жесткие пальцы схватили его за подбородок и поволокли вверх. - Очнись! - удар в щеку.

Перед глазами медленно стало проясняться нечто столь ужасное, что захотелось обратно в душную, наполненную залитыми кровью, разбитыми детскими ручками тьму... Еще один удар в щеку, отозвавшийся тупой, не проходящей болью в разбитых деснах.

- Очнись же, падаль! - звук плевка... - А ну смотри по сторонам... а, что не нравиться?

Голова кружилась, и глаза наливались тьмой, но все же он мог уже видеть: это был вырытый где-то глубоко под землей подвал - Иван чувствовал метры бетона, которые отдели его от поверхности, от свежего воздуха... Везде в этом подвале была кровь; запекшаяся, она покрывала толстыми, источающими запах гнили слоями все: и стены, и потолок, и пол, и придуманные человеческим гением орудия пыток... Огромное количество клиньев, загнутых крючьев, черных от крови молотков и пил, плетей, и каких-то совершенно не мыслимых, одним только видом вызывающих резь в голове металлических конструкций с зубами, клыками, шипами, зажимами... И все это слабо мерцало, и едва заметно шевелилось при свете лампочки, делящей свое одиночество с несколькими пятнами крови. Иван вскинул голову, когда ему почудился свист ветра долетевший сверху...