Дмитрий Щербинин - Сборник рассказов

- Был.

- Ну и как он?

- Он страдалец, мученик... Он не псих, Катя... ну да - для нашего мира он псих, но в ином, более совершенном мире, он был бы счастлив. В нем есть определенные таланты. - я замолчал - тяжело было говорить, болело горло.

- Понимаю... Ну, а ты не слышал, что было, когда увозили ее бабушку.

- Что? А ты откуда знаешь?

- Да у нас об этом все говорили. Во-первых: машина не смогла проехать во дворик - арку железка перегородила, и не отодвинешь. Ладно, пошли пешком: подъезд такой... - она долго описывала какое жуткое впечатление производит подъезд - а я подумал: "Вошли бы они в него ночью" - наконец, перешла к описанию того, что было в квартире. - В дверь звонят - никто не открывает; прислушаются - словно волк там воет. Звонили минут пятнадцать, и открыл им наконец мальчик...

- Саша.

- Значит, Саша. Сам весь трясется, ну а как они вошли - на кухню сразу убежал и сидел там до самого конца. Вошли в комнату - окна на распашку, холод. Мертвая на кровати лежит: смотреть страшно - посинела вся, а глазами в потолок смотрит. А человек этот...

- Николай.

- Пусть, Николай... Он сидел за столом у распахнутого окна, на него ветер дул, снег сыпался, и он синевой покрылся, руки дрожат, а перед ним листы - много, много исписанных листов. Когда врачи вошли, он быстро-быстро писал и выл по волчьи. Когда обратились к нему с полагающимся вопросом, он как заорет: "Во-он!!!". Пока бабушку его на носилки забирали, он все писал, а когда спросили, не хочет ли он сопровождать - так этот Николай, как завизжит: "Что сопровождать, то?! А?! Плоть, что ли?! Да визите ее прочь!" - и там еще орал такие словечки, о которых не рассказывают, и при этом все писал... Один наш, ему за плечо заглянул - стихи писал. Так-то...

* * *

Часто ночами снился мне Сашка: бледный, тощий - заходился он долгим, пронзительным кашлем; отчаянно зажимал рот ладонью, но между пальцами проступала кровь; мальчик смотрел на меня отчаянно, моля о помощи...

- Звонков, из "темного дома" не поступало? - спрашивал я у Катерины, которая заходила ко мне еще пару раз.

- Нет. - отвечала она...

Прошла недели с памятной ночи и, наконец, я почувствовал, что смогу дойти до Сашки и Николая.

Был первый день зимы: прекрасно его помню; после долгих пасмурных недель небо неожиданно прояснилось: стало ясно синим, свежим и морозным. За дни болезни я уж как-то привык к размытым электричеством, блеклым цветам; тут же, как на улицу вышел, сразу все (даже и дома и машины) все прекрасным показалось - да, и потянуло меня тогда за город - хоть и размыты они слякотью, так, ведь, можно и сапоги надеть...

Решил вытащить с собой и Николая с Сашкой...

Пока шел к ним улыбался - забыл, что впереди зима, казалось - это первые весенние денечки. Чистая синь над домами, а по улицам с легким, ветерком прохлада летит, а солнце яркое, так и золотится в лужах - совсем весна.

Вот и дом...

Я остановился на улочке напротив него и тут вот что увидел и почувствовал. С нескольких сторон наползали на этот старый район многоэтажные домищи. Новые - они светились чистыми и холодными цветами, а в окнах их преломлялось небо. Словно исполинские валы - цунами, поднимались они над старым районом. И домишки уже смирились со своей участью; в этот день они со светлой печалью грелись под солнцем, но трещинами-морщинами на стенах, и кой-где выбитыми глазами-окнами, и скрипучими старческими дверьми - выдавали, что скоро они уйдут из этого нового, высотного мира. А передо мной высился их гниющий от ран король - он не смирился; черные окна зияли ненавистью, он скрипел; всеми своими переходами, стенами, ставнями - скрипел, словно великан клыками...

Наверное, я простоял так минут пятнадцать, как между мной и домом остановилась старушка: совсем ветхая, изъеденная морщинами...

- Здравствуй, добрый молодец. - обратилась она мне таким небывало глубоким голосом, что я вспомнил детство свое; темно-зеленые глубины нашего хвойного леса, где заблудился я, и все боялся, что выйду на полянку, где найду избушку Бабы-яги.

- Что, страшен дом старый? - спросила она чуть слышно. - А вот взгляни-ка и ты на меня; и когда-то была молода и красива, но столько бурь сынок за всю жизнь испытать пришлось... А ведь я когда-то в этом доме жила... да. Совсем недавно нас выселили - квартира большая, хоть и теплая, а все ж - холодная... Теперь там несколько семей осталось, ну и их выселят скоро... - она замолчала минут на пять, в ее мягких глазах заблистали слезы; я уж думал, что не услышу от нее больше не слова, но вот она вновь заговорила; так тихо, как шелест листа, которого несет осенний ветер. - А раньше он был совсем иным... как и я. Знаете, еще до революции; я была маленькой девочкой... В светлом платье, с синим бантиком, играла с подружками во дворе под яблонями. Теперь, подружки в земле, а от яблонь только гнилушечки остались. Двор узким стал: а во дни детства моего огромным, просторным он был - не двор, целая солнечная площадь, и все зелено, и люди все светлые, а в небе я раз колесницу царя небесного видела - весь в солнце... ну вам то, наверное, не интересно это слушать - это мне дорого; мне память эта всего в жизни дороже...

Я смотрел то на старушку, то на темный, едва слышно скрипящий дом и чувствовал, как мурашки, от чего-то непостижимого бегут по коже.

- А вы... - я запнулся - голос мой дрожал от волнения. - ... а вы почему так хорошо все это помните?

Старушка повернулась к дому и приветливо улыбнулась ему:

- Он же не простой; не бездушный, как эти новые холодные комнаты... Он меня помнил: как муж то на войне погиб, я столько лет в комнатке его одна прожила, но он меня не оставлял. Ночью - как море зашелестит; раскроется надомной потолок, как вроде и материя какая и на руки похоже, на материнские руки, подхватит меня с кровати, к потолку поднимет унесет... и снова я во дворе огромном, в свету под яблонями стою... Ну, что я разговорилась, право, извините... просто поговорить не с кем.

- Почему же... - я не договорил, только спросил тихо, чтобы дом не услышал. - А каково ему сейчас? Как вы думаете, бабушка?

- А вот каково бы тебе было, если бы ты стал старым, страшным, не кому не нужным? Если бы разбежались бы все, кого ты долгие годы знал, к другим, молодым друзьям, а про тебя бы или забыли или бы проклинали старого, занудливого ворчуна. И стоял бы ты в одиночестве, замерзая от холода пустых квартир - сердец; стоял бы долгие годы, все больше и больше сиротея, и видя, как надвигаются твои враги и скоро растопчут тебя. Чтобы ты чувствовал тогда?

- Я не знаю...

- И я не знаю... Когда нас выселяли, он стал уже другим: мрачным, тоскливым, а сейчас, нет... не знаю... он потемнел от горя, от тоски. Я пришла ему поклонится, но заходить не стану...

- Почему?

Она быстро поклонилась дому и повернулась ко мне, приблизила, вдруг, свое морщинистое лицо и зашептала: