Роберт Хайнлайн - Весь Хайнлайн. Кукловоды

Той ночью я задумался: как сделать, чтоб такого не случалось? Конечно, в наши дни такое бывает очень редко, но и одного раза много. Я так и не нашел ответа, который удовлетворил бы меня. Этот Диллингер… он был такой же, как все, ни поведение, ни личное дело не внушало опасений, иначе он бы не оказался в учебном лагере. Наверное, он из тех патологических личностей, о которых иногда пишут. Их никак не отличишь от нормальных.

Ладно, если нет способа удержать, есть способ не дать повторить. Им мы и воспользовались.

Если Диллингер соображал, что творит (а кажется невероятным), значит, должен был понимать, что ему за это будет. Жаль только, что мучился он гораздо меньше, чем маленькая Барбара. Собственно, он вовсе не мучился.

Но предположим, что он был сумасшедшим и не знал, что совершает что-то не то. И это больше похоже на правду. Что тогда?

Что ж, бешеных собак пристреливают, не прав да ли?

Но безумие — это болезнь…

Здесь я видел только два выхода. Если он неизлечим, ему лучше умереть ради себя самого и безопасности окружающих. Или его можно вылечить. И в таком случае (так мне представлялось) его вылечили бы настолько, что он стал бы приемлем для общества… он понял бы, что совершил, пока был болен, и что ему оставалось бы, кроме самоубийства? Как бы он смог ужиться с самим собой?

А если бы он сбежал до выздоровления и снова кого-нибудь убил? И еще раз? Как тогда объясняться с родителями, лишившимися детей?

Я придумал единственный ответ.

Мне вдруг вспомнилась дискуссия на уроке истории и философии морали. Мистер Дюбуа рассказывал о беспорядках, предшествовавших распаду Североамериканской республики в конце двадцатого века. Из его слов выходило, что прежде, чем все пошло вразнос, были времена, когда преступления, вроде совершенного Диллингером, считались столь же общепринятыми, как и собачьи бои. Ужас царил не только в Северной Америке — Россия и Британские острова его тоже знали, как и прочие страны. Но своего апогея он достиг именно в Северной Америке, а потом все развалилось.

— Законопослушные люди, — вещал Дюбуа, — не осмеливались по ночам выйти в общественный парк. Подобная прогулка граничила с риском подвергнуться нападению стаи детишек, вооруженных цепями, ножами, самодельными пушками, дубинками. С риском быть, как минимум, избитым, наверняка ограбленным, возможно опасно раненным, а то и убитыми. И так продолжалось годами, вплоть до войны между Русско-англо-американским союзом и Китайской гегемонией. Убийства, наркомания, кражи, налеты и вандализм были обычным явлением. И не только в городских парках, такие вещи случались на улицах посреди бела дня, на территориях школ, даже внутри школьных зданий. Но парки снискали печальную известность самых небезопасных мест в городе, поэтому честные люди по ночам держались от них подальше.

Я постарался представить грабеж или вандализм в нашей школе. И просто не сумел. И с парком у меня тоже ничего не получилось. Парк предназначен для веселья, а не для нанесения увечий. И уж тем более — не для того, чтобы тебя в нем убили…

— Мистер Дюбуа, а разве тогда не было полиции? Или судов?

— Полиции тогда было больше, чем сейчас. И судов тоже. И все они были загружены работой выше головы.

— Тогда я не понимаю.

Да если бы мальчишка из нашего города совершил хотя бы половину того зла, его отца выпороли бы при всем честном народе вместе с ним. Но такого просто не бывало.

— Дай определение малолетнего преступника, — потребовал от меня мистер Дюбуа.

— Э-э… один из детей… из тех, кто бьет людей.

— Неверно.

— А… почему? В учебнике сказано…

— Приношу глубочайшие извинения. Учебник так формулирует, это да Но назови хвост ногой, ходить на нем ты все равно не сможешь. Понятие «малолетний преступник» несет в себе внутреннее противоречие. Оно позволяет понять, что у ребенка существуют проблемы и что он решить их не может. У тебя был щенок?

— Да, сэр.

— Ты пускал его в дом?

— Э-э… да, сэр. Иногда.

С ответом я помедлил из-за маминого правила, что собака должна жить во дворе.

— Вот как. Когда щенок совершал ошибку, ты сердился?

— Что? Как можно, сэр, он же всего лишь щенок. Он просто не знает…

— А как ты поступал?

— Ну, ругал его, тыкал носом в лужу, шлепал.

— Но слов он определенно не понимал?

— Да нет, зато понимал, что я на него сержусь!

— Но ты же только что сказал, что не сердился.

У мистера Дюбуа была раздражающая способность запутывать людей.

— Нет, но я заставлял щенка думать, будто сержусь. Ему же нужно учиться. Верно?

— Согласен. Но объяснив щенку, что ты недоволен, как ты мог допускать жестокость и шлепать его? Ты говоришь, что бедный зверек не знал, что поступил неправильно. А ты причинял ему боль. Оправдай себя! Или ты садист?

Я понятия не имел, что такое садист, зато знал щенков.

— Мистер Дюбуа, но ведь иначе — никак! Ругаешь щенка, чтобы он понял, что попал в переделку, тычешь носом, чтобы сообразил, в чем именно проблема, а шлепаешь, чтобы он не осмелился еще раз сделать лужу! Я был вынужден! Какой смысл наказывать его потом? Он смутится и ничего не поймет. А так, даже если одного урока не хватит, можно последить за ним, поймать на преступлении и отшлепать сильнее. И он скоро все поймет. А просто ругать — пустая трата времени и сил, — я подумал и добавил: — Похоже, вы никогда не воспитывали щенка.

— Многих. Сейчас я воспитываю гончую — твоими методами. Но вернемся к нашим малолетним преступникам. Наиболее жестокие из них были чуть-чуть младше вас… а преступную карьеру начали еще раньше. И вот теперь вспомним щенка. Тех детей часто ловили, полиция каждый день производила аресты. Ругали их? Да, и зачастую жестоко. Тыкали носом? Лишь изредка. В новостях и официальных заявлениях их имена появлялись, только когда детишки достигали восемнадцати лет. Шлепали их? Конечно же, нет! Некоторые даже в сопливом детстве ни разу не получали ни единой затрещины. Весь мир считал, что наказание, причиняющее боль, наносит непоправимый вред детской психике.

(Тут я подумал, что мой отец, похоже, никогда в жизни не слыхал этой теории.)

— Телесные наказания в школах были запрещены законом, — продолжал мистер Дюбуа. — К порке суд приговаривал только в одной провинции, Делаваре, и только за некоторые повторные преступления, да и то редко. Порка считалась «жестоким и необычным наказанием», — мистер Дюбуа принялся размышлять вслух. — Не понимаю, что плохого в жестоком и необычном наказании. В принципе, судья обязан быть милосердным, но его цель — заставить преступника страдать, иначе о каком наказании идет речь? И миллионы лет эволюции выработали в нас боль как основной механизм, предупреждающий нас о том, что нечто угрожает нашему выживанию. Так почему же общество отказывается использовать столь превосходный механизм? Правда, тот период был переполнен псевдонаучной и псевдопсихологической чушью. Наказание должно быть необычным, иначе это не наказание.