Майкл Флинн - Эйфельхайм: город-призрак

— Зачем тогда?

— Затем, чтобы направить помыслы к самому важному. Все люди умирают в свой черед, как и крэнки. Но значение имеет то, как встретишь смерть, ибо получаем загробную жизнь по заслугам нашим.

— Когда ваш народ выражает покорность, то преклоняет колени перед герром. У нас же принято садиться вот так, как сейчас видишь.

Дитрих согласился с этим и, помолчав, спросил:

— А зачем ты молился?

— Поблагодарить. Я должен умереть, но, по крайней мере, жил. Мои спутники погибли, но я знал их. Если мир жесток, то я хотя бы испытал его доброту. Я должен был оказаться на другом конце неба, чтобы вкусить ее, но, как ты говоришь, мир полон чудес.

— Значит, у вашего народа нет надежды?

— Только одно лишает всех шансов на смерть — сама смерть. Послушай меня, Дитрих, я расскажу тебе о суждении, которое познал мой народ. Тело может укрепиться с помощью упражнения духа. Понимаешь? Можно приветствовать смерть и поэтому найти ее.

Другой может желать выжить, и в одной только воле подчас таится разница судеб. Если молитвы и процессии питают вашу еnergіа, вы сможете лучше сопротивляться проникновению «маленьких жизней» в тело. Я же нашел ответ своим молитвам.

— И каков он?

Ганс не стал отвечать. Он скакнул к ложу умирающего Скребуна и прикрепил к стене перед глазами философа яркую красочную картинку с пейзажем луга, которую Дитрих впервые заметил на «демонстрационной доске» Скребуна. Затем Ганс сел на корточки и замолчал, заговорив только спустя несколько минут:

— У каждого крэнка есть суждение в голове, что он должен вновь увидеть гнездо, где родился. Вы называете это Heimat. Куда бы он ни держал путь через мир-внутри-мира, какие бы диковинки ни находил в далеких краях, для него существует только один дом. — Ганс резко встал: — Наш корабль отплывет через неделю-другую. Не больше. — Не прибавив ни единого слова, он покинул пасторат.

После покаянной процессии всю неделю в Оберхохвальде царила странная и любопытная атмосфера. Люди часто смеялись и веселились, а друг другу говорили, что Мюнхен и Фрайбург слишком далеко, и все случившееся никак не затронет горные леса. Народ забросил бороны ради состязаний в поле. Фолькмар Бауэр дал Никелу Лангерману мясной пирог, а его жена стала присматривать за маленьким Петером, заболевшим ящуром, от которого уже умерла его мать. Якоб Беккер обошел деревню и оставил по караваю хлеба на пороге каждого дома и по два перед каждой хижиной, а после навестил могилу сына.

Грегор с сыновьями привели Терезию Греш на мессу по случаю пятой седмицы сошествия Святого Духа. Эту литургию посетило больше прихожан, чем обычно, и Грегор после нее сказал, что если бы люди испытывали страх почаще, то их деревня превратилась бы в райское место, и засмеялся, словно удачно пошутил.

Дитрих возблагодарил Небеса за вновь обретенное согласие, но, когда за неделю так ничего и не случилось, жизнь в деревне медленно вернулась в привычное русло. Свободные арендаторы вернулись к надменному обращению с батраками и сервами; конные состязания в полях прекратились. Пастор задался вопросом, не покаянное ли шествие укрепило дух селян перед дурными испарениями, как то предполагал Ганс; но Иоахим в ответ на такое предположение лишь рассмеялся:

— Насколько искренним было покаяние, что выветрилось так быстро? Нет, подлинное раскаяние должно быть дольше, шире, глубже, ибо грех так давно на нас.

— Но чума — это не кара, — настаивал Дитрих. Монах отвел глаза.

— Не говори так, — яростно прошипел он в замкнутом пространстве деревянной церкви. Статуи, казалось, отозвались в ответ потрескиванием и стонами. — Чума слишком страшна, чтобы не иметь дополнительного смысла.

Той ночью тихо скончался Скребун. Иоахим плакал, ибо философ так и не принял Христа и умер вне лона Церкви. Ганс сказал только одно:

— Теперь он знает.

Дитрих, чтобы утешить слугу говорящей головы, сказал, что Господь может спасти тех, кого пожелает, и что на небесах есть лимб, уготованный для праведных язычников, место естественного счастья.

— Испытываю ли я то, что вы называете «скорбью»? — печально рассуждал крэнк. — Мы не плачем так, как это делаете вы; потому, возможно, и не чувствуем так, как вы. Но в моей голове есть суждение, что больше я не увижу Скребуна, теперь он не даст мне наставлений и не ударит за проступок. Уже давно я не проявлял почтения к нему — я пользуюсь вашим выражением — и с той поры взглянул на него по-иному. Не так, как слуга смотрит на хозяина, но как слуга смотрит на другого слугу, ибо разве мы оба не принадлежим высшему Господину? В моей голове есть суждение, что это каким-то образом порадовало бы его, ведь даже невыносимо от мысли, что я его разочаровал.

Он отвернулся к окну, глядя с Церковного холма на деревню и дальше на Большой лес.

— Он не пил, а я… Силы, от которых отказался Скребун, дали мне возможность починить корабль. Кто из нас прав?

— Я не знаю, друг мой, — сказал Дитрих.

— А Увалень пил и ничего не делал.

Пастор не ответил. Губы крэнка медленно шевелились.

Какое-то время спустя пришла врачиха с двумя другими пришельцами, и они унесли бренные останки философа на корабль, чтобы приготовить из него пищу для остальных.

В пятницу, на день поминовения первомучеников Римской церкви, крэнки покидали горные леса. Манфред устроил прощальную церемонию в приемном зале манора, пригласив предводителей чужестранцев и тех, кто приютил их. Пастушке он приподнес жемчужное ожерелье, барону Гроссвальду — серебряную корону, чтобы отметить его ранг. Возможно, впервые, подумал Дитрих, Увалень расчувствовался. С величайшей осторожностью он возложил почетный знак себе на голову и, хотя Пастушка и раскрыла губы в крэнковской улыбке, рыцари и воины приветствовали его оглушительным «Хох!», чем немало перепугали пришельцев. Манфред призвал к себе Дитриха, Хильду и Макса:

— У меня не хватило духу запретить им. Ветрила их корабля полностью починены, и у них нет более причин задерживаться здесь. — Он помедлил. — Если они останутся, то последуют за бедным Скребуном в могилу. Так как вы были первыми, кто встретил их, я отправляю вас освятить их судно. Надеюсь на их скорое возвращение — теперь, когда им известно, какие ветры принесли их сюда. Барон Гроссвальд пообещал вернуться с искусными докторами и аптекарями, которые могут помочь нам против чумы.

— Герр, — сказал Дитрих, — их ветрила… — Он не смог продолжить и сказал только: — Я тоже желаю им попутного ветра и спокойного моря.

Они поскакали на конях Манфреда мимо золотых полей к прогалине, на которой лежал корабль крэнков. Священник предложил оставить коней у печи углежогов и пройти оставшийся путь пешком, чтобы близость стольких крэнков не напугала животных. Дитрих заметил, что ныне на поясе Макс носил суму, в которой покоился ручной pot de fer.