Майкл Флинн - Эйфельхайм: город-призрак

— А есть ли иная пища, которую они едят, а вы нет?

По тому, как замерли крэнки, Дитрих понял, что вопрос для них очень важен. Замечание Готфрида, с его намеком на подражание иудаизму, обеспокоило священника.

— Мне не известно ни об одной такой, — сказал он осторожно. — Но сами они очень отличаются от нас.

— Так же сильно, как и Готфрид от меня? — Тот прервал свой тщательный осмотр одеяний для литургии и прищелкнул.

Священник ответил:

— Я не вижу различий между вами.

— И все же его народ пришел однажды в наши земли и… Но то случилось в незапамятные времена, теперь все изменилось. Ты, может, заметил, что и Пастушка говорит немного иначе. На ее Heimat мало употребляют великокрэнкский, если говорить вашими словами, так что «домовому» приходится делать двойной перевод. Для нас ты и Малахай кажетесь почти одинаковыми, за исключением волос, одеяния… и пищи. Однако ж, мы слышали, твой народ нападает на них, изгоняет из домов и даже убивает. Дело не может быть в ростовщичестве, о котором я слышал. Бессмысленно уже само по себе убивать человека за то, что должен ему денег, и вдвойне бессмысленно убивать человека за то, что должен кому-то другому.

— Слухи об отравителях колодцев обгоняют чуму, а люди от страха творят безумства.

— Люди творят глупости. — Ганс провел пальцем по кромке оконного стекла. — Разве убийство ближнего воспрепятствует «маленьким жизням», переносящим заразу? Станет ли моя жизнь длиннее, если я укорочу век другого?

— Папа Климент писал, — сказал Дитрих, — что христианское благочестие должно распространяться на евреев, потому эти расправы — дело рук грешных и непокорных. Он настаивал, что вероучения евреев и христиан составляют одно целое, которое он называл «иудеохристианским». Наша вера вышла из Израиля, как ребенок рождается от матери, а потому мы не должны предавать их анафеме как еретиков.

— Но ты же недолюбливаешь их, — заметил Ганс. — И показываешь это.

Пастор кивнул:

— Они отринули Христа. Задолго до явления Спасителя Господь избрал евреев быть светочем для остальных народов, дал им многие законы в знак сего. Но с того дня, как явился Христос, их миссия окончилась, свет пришел ко всем, как и пророчествовал Исайя. Законы, прописывающие исключительность иудеев, потеряли свою силу; ибо если все народы призваны Богом, то между ними не может быть различий. Многие евреи уверовали в это, но прочие уцепились за старые порядки. Они подговорили римлян убить нашего благословенного Господа. Убили Иакова, Стефана, Варнаву и многих других. Посеяли раздор в наших общинах, извратили нашу службу. Их военачальник Бар Кохба расправился с евреями-христианами и многих из них изгнал. Позднее они предали христиан римским гонителям. В Александрии выманили их из домов, крича, что храм их в огне, и затем атаковали; а в далекой Аравии, где правили как цари, вырезали тысячи христиан в Наджране. Так что вражда наша давняя.

— А те, что творили эти деяния, все еще живы?

— Нет, они давно обратились в прах.

Ганс потряс рукой:

— Виноват ли человек в том, что совершено не им? Вижу, у этой вашей charitas, которую ты проповедуешь на пару с Иоахимом, есть свои пределы, и иногда за зло расплачиваются злом. — Он принялся колотить по оконной раме ладонью. — Но если отмщение — закон, зачем я оставил Скребуна? — Готфрид и Дитрих встретили непривычную вспышку чувств молчанием. Ганс обернулся к ним: — Скажи мне, что я не свалял дурака, священник.

Готфрид передал Дитриху подризник из белого льна. Надевая его, пастор вспомнил, что именно в это одеяние Ирод облачил Господа, пытаясь выставить того на посмешище.

— Нет, — сказал он Гансу. — Конечно, нет. Но евреи были нашими врагами на протяжении многих поколений.

Ганс посмотрел на него совсем как человек:

— Кто-то сказал однажды: «Возлюби врагов своих».

Готфрид вновь повернулся к столу и спросил:

— Отец, в последнее время ты носишь белую ризу. А эти тоже следует выложить?

— Да-да. — Дитрих отвернулся от Ганса и не мог собраться с мыслями. — Св. Ефрем — учитель Церкви, потому белый. Ведь этот цвет — сумма всех цветов, символизирует радость и чистоту души.

— Как будто этот ритуал что-то значит, — сказал Иоахим, входя в комнату. — У тебя появилось два помощника, как я погляжу. Хорошо ли им известны их обязанности? Знают ли они, какими пальцами прикасаться и поддерживать священные латы, дабы ты смог выйти на битву с дьяволом и триумфально повести народ к вечному Отечеству?

— Слишком неуклюжий сарказм, брат мой, — сказал ему Дитрих. — В следующий раз для нужного эффекта будь более деликатным. Люди жаждут церемоний. Такова наша натура.

— Изменить человеческую натуру — вот зачем Иисус оказался среди нас. «Вечное Евангелие» Иоахима из Флоры отвергает всякую необходимость в знаках и покровах. «Когда пришел тот, кто совершенен, формы, традиции и законы исполнили свое предназначение». Мы должны путешествовать в собственных душах.

Дитрих повернулся к двум крэнкам:

— И все из-за того, должен быть подризник белым или зеленым! Ради всего святого, Иоахим! Подобные minutiae [214] Minutiae — мелочи, малости (лат.). завладели тобой куда больше, чем мной.

— Об этом нам ничего не известно, — сказал Ганс. — Он прав в том, что касается закручивающихся спиралью измерений. Чтобы отыскать наш дом небесный, мы должны совершить путешествие не в длину, не в ширину, не в высоту и не через время, которое имеет протяженность.

— Мы всегда можем уйти, — сказал Готфрид, чмокнув губами, но Ганс щелкнул челюстями, и его товарищ тут же прекратил смеяться, продолжив: — Мы оторваны от своего дома, от племени. Так давай не будем отрываться друг от друга.

На следующий день Дитрих наткнулся на человека, пристально осматривавшего стены церкви. Схватив его за плащ, он обнаружил, что это был слуга-еврей.

— Что ты здесь делаешь? — с подозрением осведомился пастор. — Зачем тебя сюда послали?

Неожиданно пойманный взмолился:

— Не говори хозяину, что я здесь был. Не говори, прошу!

Его отчаяние было столь очевидным, что священник счел его слова искренними.

— Почему?

— Потому что… Для нас греховно ходить поблизости с домом… tilfah.

— Правда? Так почему же это не порочит тебя?

Слуга склонился в раболепной позе:

— Досточтимый, я низкородный плут, не так чист и свят, как мой хозяин. Что может опорочить меня?

Не ирония ли слышалась в этом голосе? Дитрих едва сдержал улыбку:

— Объяснись.

— Я слышал о них, резных украшениях, от слуг в поместье и решил взглянуть. Нам запрещено творить изображения, но меня тянет к прекрасному.

— Во имя ран Христовых, я верю, ты говоришь правду. — Дитрих выпрямился и отпустил рукав собеседника. — Как тебя зовут?