Андрей Кокоулин - Прынцик

Галка слезла.

— Ну и за стол, — показал Суворов. — Как за прилавок.

Галка встала, куда было сказано.

— Веснина — бывшая владелица, Хабаров — столяр, то есть, в нашем случае — ремонтник, Костоглотов и Жмуркова — разорившиеся магазинщики… Где Жмуркова? Сивашова — побудь за нее. Игорь Борисович — за многочисленных родственников. В темпе, в темпе!

Суворов снова захлопал в ладоши.

Мимо Галки, разводя руками, пробежал Казимирчик. Аллы Львовны не нашел, вернулся в зал.

Галка закрыла глаза.

Значит, врезать. А как врезать, если ничего не понятно? Кто я? Галка? Мария? Нет, я Шен Де, добрая девушка, которой представился случай открыть табачную лавку.

Проститутка, сохранившая душу.

В нищете, рядом со скотобойнями и цементным заводом. Смотришь на людей, смотришь, и видишь, как голод и бедность ожесточают их сердца, как превращают их в злобных двуногих существ, сходных с людьми только внешним видом. Внутри же… Что там внутри? Хитрость и лень, и желание зла.

Но как им не помогать?

Невозможно! Бедные люди, ежедневно заражающие собой детей. Гнусные, бессовестные, слепые к чужим бедам.

Но все же — жалко их! Безумно жалко!

Галкина рука сама по себе смахнула невидимые крошки со скатерти. Колючие табачные крошки. Лавка — табачная, и крошки — откуда им быть другими?

— Вот уже три дня, как ушли боги, — проговорила Галка, медленно поднимая в зал глаза. — Когда я посмотрела, что они мне дали, то увидела больше тысячи серебряных долларов.

Голос ее был тих и полон будущего счастья. Но затем в него вплелись нотки беспокойства и глубоко скрытой горечи.

— Я купила на эти деньги табачную лавку. Вчера я переехала сюда и надеюсь сделать много добра. Госпожа Шин, прежняя владелица лавки, уже приходила просить риса для своих детей. Странно, куда она дела деньги?

"Что за отсебятина?" — хотел возмутиться Суворов, но вдруг заметил плывущую в воздухе белую пыль. Пыль сносило от режиссера влево. Клубы ее, казалось бы, должны неспешно оседать в проходах, на спинках и сиденьях кресел, но вместо этого почему-то оседали на уставленную лачугами улочку, на плотную желтую землю, на побеги молодого бамбука. Или это вовсе был не бамбук?

Нехорошее, какое-то колючее, совсем не русское слово замерло у Суворова на языке, но не сорвалось, а, помедлив, сухим налетом опустилось в горло. Режиссер поморгал, вдохнул и уцепился за подлокотники. Впрочем, подлокотники тоже оказались фикцией, вместо них в одной руке у него появилась тяпка, а в другой — ком сорной зелени.

— Вот и сегодня, я вижу, она идет через площадь со своим горшком, — грустно произнесла Галка.

Но и в Галке Суворов усомнился.

Хлипкое строение, прочерченное солнечными лучами, как клинками, с тающим, неверным вторым этажом, распахнутое настежь в пыльное пространство, заполненное полками и мешками, центральной фигурой имело вовсе не Галку. Молодая китаянка глядела на Суворова. Узкие глаза. Печальная полу-улыбка. Линялое, светло-голубое ципао (ципао?).

Ветерок носил рисовую шелуху. Хлопали занавешивающие окна дырявые циновки.

Ниже, у края площади, Суворов заметил бездомных, сидящих на земле и тоже с благоговением взирающих на владелицу табачной лавки. У одного из бродяг были вымазанные глиной желтые волосы, а другой был лыс.

— Вот она идет, — повторила китаянка. — Добрый день, госпожа Шин.

И действительно к лавке несколько неуверенно подошла пожилая женщина с горшком, заученно улыбаясь, сунула голову внутрь:

— Добрый день, мадемуазель Шен Де. Как… как вам в новом доме?…

Шарыгин слушал разговор двух китаянок и плыл, плыл. Куда плыл — бог знает. Ему думалось: и Волга была. И Сычуань — вот.

Как по Волге плыл.

Он впитывал шелест кипарисов, дымы цементного завода, обсыпанные белым тени прохожих. Слушал кукареканье петухов, шаги и кашель. Дышал тем странным временем. Рядом в плохом халате сидел, открыв рот, Казимирчик. Китайское лицо его было одухотворенно-восторженным. Глаза блестели, словно у кокаинщика. Китаец Казимирчик был счастлив. Где-то внутри него гнездились, беспокойно вспархивая, слова "ошеломительно", "волшебно", "бесподобно", но он боялся вспугнуть ими происходящее, и поэтому держал себя за горло. Пропустив руку под грудью, нащупав сердце, застыла Абаева. Сердце прыгало под пальцами. Глаза искали знакомые ориентиры, но их не было — ни зала, ни сцены, ни прямоугольных плафонов, указывающих выход. Была улица, на заднем плане толпились хилые хижины, горячее солнце светило с неба. Летела пыль.

Шен Де в лавке принимала гостей.

Они были требовательны, наглы, завистливы и считали себя в своем праве. Ей хотелось помочь им, пустить жить, отдать все, что есть, но, видят боги, одновременно в голове ее зарождался другой голос, и этот голос, грубый, почти мужской, иногда едва не прорывался наружу, чтобы уличить, обвинить, потребовать.

Паразиты! Нахлебники!

— Милая Шен Де, мы подумали, нельзя ли у тебя провести хотя бы ночь?

— Пожалуйста, пожалуйста! Я охотно приму вас.

"Когда-то вы выгнали меня на улицу. — кричал голос внутри. — И что же? Убирайтесь прочь!". Но силы у него пока не было.

— Я слышал, вы завтра открываете лавку. Не найдется ли у вас лишней сигареты?

— Пожалуйста.

— Славная лавчонка!

— Это мой брат и невестка. Думаю, придется их оставить.

— А это племянник.

— Но как же?…

— Это не ваши полки. За них еще не рассчитались со мной. Я столяр. Я их делал. С вас сто серебряных долларов.

— Но у меня нет денег. Повремените, прошу вас.

— Ничего не знаю!

"А сострадание? — надрывался голос. — Есть ли оно у тебя?". Гости же множились, занимали лавку, обживались, галдели, затирая владелицу вглубь, к полкам, в темноту, пока она не растворилась в ней совсем, взмахнув напоследок рукавом ципао.

Тишина.

Оглушительная. Болезненная. Только что стоял гомон, шелестели листья, стучал деревянный каблук, ползал ребенок.

И внезапно — ш-ш-ш-ш…

То ли ветер, то ли дрожь земли — рассыпалась в труху лавка, облетело небо, в искусственный свет ужалось солнце, за бархат кулисы спрятались дома, и вся Сычуань провалилась разом. Цементная пыль растаяла будто снег. Бледными бабочками разлетелись ципао, и актеры, оставшиеся в одежде, в свитерах и брюках, юбках и блузках, рубашках и джинсах, все равно казались как голые.

Женщина за столом выдохнула и стала выше ростом, изменила разрез глаз, стиснула скатерть. Шен Де. Шен Де. Галка. Да, Галка. Кажется, она.

Я — Галка.

Ни звука. Ни слова. Ни шевеления.

Провал, подумала Галка и, одними губами прошептав: "Извините", выскочила в коридорчик к гримеркам. Тишина преследовала ее по пятам. Даже отсеченная дверью, замерла с той стороны.

Жуткий провал.