Андрей Сердюк - Вложения Второго Порядка

-- Алло, это вы со мной...

-- Да-да, говорите, вы в эфире

-- А... Здравствуйте, Радион.

-- Привет. Как вас зовут?

-- Зовут? А... Петя...Петя... нет... Алексей меня зовут.

-- И что вы, Петя-Петя-Алексей хотели бы послушать? Или хотите передать привет?

-- А... я спросить...

-- Спросить? Пожалуйста! Я вас слушаю. Говорите.

-- А... это... Вам не кажется, Радион, что та песня, которую вы нам прослушали... ну, которую, в смысле, мы...а... прокрутили сейчас... до этого... ну... это... плевок в вечность. Вот!

-- Однако! А что, по-вашему, Петя-Петя-Алексей есть такое вечность, что в это самое плюнуть-то нельзя. Может быть, вы думаете, что это тазик с компотом? А, Петя-Петя-Алексей? А может это всё же старая тёмная деревенская баня с паутиной по углам? Алло! Алло! Всё, критичный радиослушатель растворился в кислотных волнах нашего эфира. Но надеюсь, что он услышит ремикс хип-хоп группы "Отпетые монашенками" на известную песню из саундтрека к фильму "Последний Демиург". Текст Вавилена Татарского, мелодия Виктора Башкирского. Композиция "Что? Такое?". Оставайтесь с нами, оставайтесь на нашей волне!

И зазвучал речитатив нестройных мальчишечьих голосов под изнасилованную компьютером старинную мелодию:

Что такое вечность - это банька,

Вечность - это банька с пауками.

Ё-Ё!

Если эту... та-ту! та-ту! баньку,

Позабудет Манька,

Что же будет род иной динамить.

Ё-Ё!

-- Прибыли, - вдруг, зарулив в какой-то двор, объявил водитель, как раз, когда радиоволна, перескочив джингл, ушла на рекламу.

-- И, слава Богу, - обрадовался Зотов.

-- Ждать?

-- Забудь про деньги, девушка дзёро.

-- Что?

-- Не надо. Ждать не надо.

-- Ну, я поехал?

-- Будь осторожен, друг, на трассах худо.

-- Ещё бы.

-- И знаешь что...

-- Что?

-- Ешь колбасу, всё остальное - радио.

30.

Адекватный мужчина в предложенных обстоятельствах - это Зотов в засаде за роскошно-корявым доминошным столом во дворе облупленной пятиэтажки. Свой среди среды, но чужой среди населяющих эту среду персонажей.

Материя в обозреваемой панораме обнаруживала себя неструктурированной, а нравы тех, кому дана была она в ощущение, отталкивали обнажённой суровостью, притягивая при этом неизлечимой простотой, доведённой на практике до алгоритмной скелетности.

Заниматься украшением незамысловатой картинки блудливыми ассоциациями Зотову было лениво - просто зырил, как народ оживлял декорации лишённой тайных смыслов обыденности.

А народ у первого подъезда занимался привычным делом: долбил добротно уложенный асфальт, сковыривал наст и сваривал ржавь безнадёжных труб струёй карбидовой вони.

А ещё народ, в лице репрезентативного своего представителя - обветренного работяги в старых джинсах с чебурашкой на жопе и линялой рубашке в линейку-надпись "миллион пудов кубанского риса - Родине", застёгнутой под кадык на все пуговицы из обсосанного перламутра, шёл со стороны гаражей с ведром, из которого торчали три литра солёных огурцов, обложенных морковью и свеклой, чтоб банка не гуляла об борта.

"Домой идёт, - зацепился за него Зотов, - сейчас мазуту отмоет, пяток котлет в себя забросит, двести накатит под наблюдаемые огурчики, дочку-соплюшку в макушку, сыну - пендаль за фофан по черчению, и на диван, и в ящик, и уснёт под Миткову, жена растолкает - застелит, а когда сама сподобится, он её аккуратненько, но душевно - ходи сюда, и снова на бок, и без снов, и до будильника... Вот оно - счастье!"

Мужик неизбывной походкой отработавшего гегемона подошёл к подъезду и вдруг заорал лавиноопасно:

-- Семён! Семён, твою мать! Семён!

-- Чего тебе, Вань? - свесилась с балкона на втором этаже деклассированная рожа.

-- Семён, ты когда сотку вернёшь?

-- Вань, ты это... того ... не гони, а? С аванса, как часы...

-- Семён, знаешь что? Ты, Семён, не долг мне не вернул. Ты, Семён, веру мою в человечество убил.

-- Ваня, ты чего, ну...

-- А того!

-- Ты ж меня знаешь, Вань.

-- То-то и оно.

Иван сплюнул, переложил ношу в левую руку, а правой размашисто рванул дверь, как меха саратовской гармошки, и, чуть не наступив на ломанувшееся во двор рыжее истошное мяу, вошёл по хозяйски в подъезд.

Через минуту Зотов поймал себя на том, что напевает, пробивая ритм пальцами по ребру столешницы, ремейк навязчивой мелодии:

Что такое вечность - это банка,

Вечность - это банка с огурцами.

Если эту банку,

Позабудет Ванька,

Что же будет с Родиной и нами.

Но тут - стоп машина! - рекогносцировка стала давать плоды.

К подъезду подъехал чёрный круизёр, клеймёный рогатым знаком японской фирмы "Тойота". Из этого чёрного сундука (тут важно запомнить, что круизёр был именно чёрным) выскочило двое бравых пацанов: чёрные кожанки - затылки в крутую складку - лбы слегка обозначены - знают что делать, не знают зачем.

Один сразу в подъезд вошёл, другой двор осмотрел и прежде чем успел он встретился взглядом с Зотовым, тот успел свести глаза в кучу, уронить безвольно подбородок, повесить голову на бок, затрясти ею, и приготовиться пустить слюну.

Увидев такого дебилушку, боец прикрытия хмыкнул и последовал за первым.

Через пять минут из дома вышли двое таких же: знают что делать, не знают зачем - лбы слегка обозначены - затылки в крутую складку - на плечах чёрные кожанки.

Сменившиеся с поста нырнули в сундук и - в дальние страны, где множится горечь седин, увозя на задней двери зачехлённую запаску восходящего солнца.

"А в Японии сейчас суши дают",- подумал Зотов.

И эта завистливая мысль швырнула его в ветхую лачугу, усадив на старую циновку в тёмной сырой комнате, где он, впав в меланхолию, обнаружил перед собой на полу бледное пятно света.

Он плавно обернулся к его источнику и за мятой шторой на окне увидел косую тень сломанной ветки.

Такая вот окаянная картинка в оконном проёме: сломанная ветка на переднем плане, на среднем плане белый песок, и белый песок на дальнем плане, за которым - где-то в полутора ри от хижины - лишь угадывалась размытая полоса, возможно разделяющая берег и море.

Зотов сфокусировал свой взгляд на сухой ветке, затем на облаках цвета прогорклого майонеза, потом снова на ветке, потом вновь на облаках и снова на ветке. Картинка запульсировала - пространство, окружающее Зотова задышало и мир, обретя ритм, ожил. Ветка качнулась. Каркнула взлетевшая, но невидимая в раме окна - как без неё! - ворона, и только тогда он, засовывая озябшие руки в широкие рукава влажного кимоно, неторопливо подошёл к открытому окну.

Рядом с домом скрючилось чёрное шершавое дерево, воздух между корявыми лысыми ветками которого вдруг залило что-то серое.

И само дерево превратилось в серое бумажное пятно, и поползло вверх, и вверх, и вверх, оставляя за собой тонкую струйку-нить выцветшей туши; - всё выше и выше, пока не скрылось за облаками, поглощенноё омерзительной высью.