Валерий Генкин - Похищение

Но обещала при случае справиться у хозяев того дома, в котором нынешней осенью приютился Илья. «Нет, не нужно, — сказал Илья, — это не так важно». Ванда посмотрела на него с удивлением.

В ночь на вторник за забором пел сильный красивый женский голос. У Ильи стучало сердце. Он слушал до утра, потом беспокойно спал под грудой рваных ватных одеял. Встал поздно, наскоро попил чаю и вышел. Гроздья рябины краснели среди поблекших берез. Обогнув поржавевшую водоразборную колонку, Илья углубился в переулок, спустился в маленький овраг, свернул направо, потом еще раз направо и выбрался на площадку, от которой лучами расходились улочки, образованные глухими заборами. Зная коварство этих улочек, Илья медлил. Потом выбрал одну. Наугад.

Шагов через сто натолкнулся на выцветшее объявление: «продаецца доски тёс старая железа». Он хмыкнул, счел объявление добрым знаком и двинулся дальше. Прошел еще несколько шагов и вздрогнул. Штакетины обмотаны знакомым электрошнуром. Встав на носки, Илья глянул поверх забора. Было неуловимое сходство.

Были и отличия. Дверь наискосок забита доской, но крыльцо чисто подметено. Бельевая веревка исчезла, но остались гвозди. На одном висел темно-красный вымпел, на другом болталась подкова.

«Я знаю, я чувствую, что здесь кто-то есть», — подумал Илья. Он ушел на другую сторону, перепрыгнул канаву и спрятался за толстой сосной. Поначалу он бездумно смотрел в небо, на желтые и красные верхушки деревьев, потом начал считать, потом вспоминать стихи. Когда, невнятно бормоча, дошел до строк «Свет в окошке шатался, в полумраке — один — у подъезда шептался с темнотой арлекин», чуть не прослезился. «Эге, — сказал он себе, — значит, пора. Уж кто-нибудь там да вышел».

— «Там лицо укрывали в разноцветную ложь…» — закричал он громко и выпрыгнул из-за сосны.

На другой стороне улочки стоял загорелый старик с тростью и смотрел на Илью испуганно.

— Здравствуйте, — начал Илья живо, может быть, даже чуть развязно.

— Здравствуйте, — осторожно ответил старик.

— Меня зовут Илья, — продолжил Илья в той же свободной манере, но сбился и добавил неуверенно: — Евгеньевич.

Старик смотрел на него молча, жевал губами. Пробормотал себе под нос:

— Открытое. Довольно широкое. Чистое. — Потом сказал громче, голосом ясным: — Можете называть меня Александром Ардикеевичем.

— Очень приятно, — сказал Илья, стараясь не выказывать удивления. — Я, знаете ли, привык, что живу один чуть ли не в целом поселке. Вот, вышел прогуляться. И вижу, я здесь не один. Приятно. Ведь мы соседи?

— По-видимому, так, — нехотя согласился старик.

— Вы тут один? — продолжал выпытывать Илья, ужасаясь собственной бесцеремонности.

— Да, да, совсем один.

За спиной старика коротко вскрикнула калитка, и тонкий голос взволнованно сообщил:

— Они почти открылись!

Выглянула девушка. Копна пепельных волос. Длинный черный халат в белых драконах и лилиях. При виде Ильи глаза ее изумленно расширились. Калитка снова подала голос, и девушка исчезла. Старик закашлялся, достал платок. Трость гуляла из руки в руку. Потом он посмотрел на Илью и сказал:

— Темнеет нынче рано. А я-то хотел до леска дойти. Дай, думаю, грибов поищу. Грибов-то уже мало. Но полон еще запахов лес.

— Угу, — сказал Илья, — хорошо дышится.

Лес был мал и редок, начинался сразу за последними дачами и тянулся с тысячу шагов до деревни Глебово. Старик ворошил палкой листья, цепко смотрел сквозь прозрачный подлесок и углядел-таки несколько запоздалых боровиков и моховиков. Он не ленился нагибаться, срезал грибы ножом и клал в крохотную торбочку. Илья, сколько ни вертел шеей, ни одного гриба не обнаружил. Это его не трогало. Он поглядывал на темно-красную щеку, худой горбоносый профиль и жадно слушал. Старик оказался разговорчивым.

Легко откликался на любую тему, помнил бездну интересного.

Сначала Илью увлекло рассуждение о времени. В который раз, говорил старик, наталкиваемся мы на эту завораживающую загадку.

Вот, скажем, философ Плотин жил и творил, если не ошибаюсь, в третьем веке от Рождества Христова и в сочинениях своих следовал Платону. И хотя Плотина и великого его предшественника разделяют не сорок лет, не столетие, даже не три столетия, а целых шесть веков, — вдумайтесь в это! — для нас, глядящих на них из временного далека, эти два античных философа стоят как бы рядом. Та же штука и с пространством. Знаете, мне приходилось жить в Андах, в маленькой горной деревушке. Так оттуда Москва и Лондон кажутся близкими соседями. А если смотреть, скажем, от Фомальгаута, то рядом оказываются Северная Корона и Солнце.

Когда задумываешься об этих пространствах, о временных протяжениях, в коих движется человеческий дух, становится как-то смутно на душе, и мельтешение ваших десятилетий — я сказал «ваших»? Простите, конечно же наших, — так вот, мельтешение это представляется сущей суетой, вы согласны? Потом разговор перешел на грибы, от которых перекинулся на антибиотики, и старик сообщил, что пенициллин задолго до Флеминга изобрела бабка Макариха из села Волицы, которая более сотни лет тому назад исцеляла гнойные раны и язвы заплесневелой закваской из хлебной дижки — так называла бабка кадушку. Старая Волица превратилась в городишко Вольный, и правнуки бабки не лечатся уж закваской из дижки, а ходят за пенициллином в аптеку, что в первом этаже панельного урода, грязно-серого и по швам промазанного черным варом. Эти дома почему-то как плесень — увы, не целебная — покрывают вашу… (Я опять сказал «вашу»? Простите…) Да, они покрывают землю, но бабка Макариха уже не увидит этого…

Между тем тропа вывела их на опушку. На той стороне небольшого поля под низким небом светились крыши изб.

— Что ж, пора и назад, Илья Евгеньевич, — сказал старик.

— Пожалуй, пора, Александр Ардикеевич, — сказал Илья.

На обратном пути Илья рассказал об институте, о том, как за весну и лето он выполнил годовую нагрузку, чтобы уединиться в пустом осеннем поселке и написать давно задуманную повесть.

Рассказал, что за две недели написал три строчки, да и те нелепые, что махнул на повесть рукой, но не жалеет, о времени не жалеет, потому что… Тут он запнулся. Старик смотрел с дружелюбным вниманием.

— Потому что хорошо здесь думается и дышится, что-то узнаешь о жизни, о себе, глубокое, правдивое… А писательство… Бог с ним… Этот зуд у многих. Я вот только думаю, если б Акакий Акакиевич Башмачкин писал… хотя бы дневники, в стол складывал, а мы бы сейчас нашли… Писать должен каждый, если пишется… Как вы думаете?

— А я так же думаю, — сказал старик и добавил задумчиво: — Чем славен человек? Душою. Душа — это мысли, чувства. Воплощенные в знаки, они вечны. Пишите, друг мой, пишите. Только честно, просто.