Валерий Генкин - Похищение

— Это-то и трудно. Так и крутится в тебе эдакий бес, шепчет: пиши красиво, пиши фальшиво, на продажу.

— Нельзя. Тогда окно мутнеет, мутнеет… И ему больно.

— Кому больно? — не понял Илья.

— Простите, я хотел сказать, что душу беречь надобно. От фальши болеет она.

Они шли вдоль заборов.

— Пригласил бы вас на ужин, да грибов-то… — сказал Александр Ардикеевич, останавливаясь и намереваясь прощаться.

— Грибы есть, — сказал Илья простодушно, — хотите, принесу опят? На целую сковороду.

Старик глянул пронзительно.

— Приносите. Добрый будет ужин.

Илья кинулся домой, выплеснул из ведра воду, побежал к березе.

Срезая грибы, думал о девушке в драконах и лилиях, о старике, который сделал вид, что никакой девушки нет. Опят набралось три четверти ведра.

Он опять заблудился. Проулки петляли. Илья торопливо шагал мимо незнакомых дач, поворачивал, возвращался, зло бормотал про подлого старикашку, пригласившего его неведомо куда. Но и я хорош, думал он, не мог перелезть через этот проклятый заборишко.

Когда он совсем было отчаялся, в закатных лучах встала розовая крыша. Чуть качался на ветру бордовый вымпел.

— Входите, я вас жду, — раздался голос старика, как только Илья, осторожно преодолев пространство от калитки до крыльца, взялся за скобу двери, забитой доской. Доска ничуть не помешала двери открыться. Темный коридор, лестница на второй этаж, впереди сквозь приоткрытую дверцу синим небом светилось окно. Илья робко двинулся на этот свет, толкнул дверь, увидел пустую комнату, посреди которой подрагивала оставленная кем-то качалка. Он повернул назад, заглянул еще в одну комнату, полную хлама, но тоже безлюдную.

— Да здесь я, Илья Евгеньевич.

Александр Ардикеевич, укутанный пледом, чистил картошку.

Две керосинки светились слюдяными оконцами. По углам залегли тени.

— Давайте я вам помогу, — сказал Илья.

Когда картошка зарумянилась, а грибы шипели в темной кипящей жиже, Илья достал из сумки буханку хлеба и бутылку водки.

— Я подумал, вдруг хлеба мало. Куда сейчас побежишь.

— А это зачем? — высоким голосом спросил старик, кося испуганным взглядом на бутылку.

Илья смутился.

— На улице холодно. Грибы жареные. Обычай такой.

— Ах, обычай, — сказал старик с облегчением.

Вдвоем они накрыли на стол.

— А разве мы больше никого не пригласим? — спросил Илья.

— Кого? — изумился старик.

— Не знаю. Так… я подумал. У вас тут кто-то поет вечерами.

— Я живу один, — сказал старик.

Грибы получились отменные. Александр Ардикеевич и Илья церемонно чокались стаканами, неспешно беседовали. На этот раз старик был задумчив, говорил мало, ел еще меньше. И вдруг сказал:

— Илья Евгеньевич, вам никогда не казалось, что вы — это кто-то еще?

— В каком смысле?

— Словно кто-то выглядывает из вас, видит мир вашими глазами. И в то же время этот кто-то — не вы.

— В смысле, гомункулюс? — промычал Илья, жуя.

— Нет, не гомункулюс. Не алхимический карлик. Тут иное.

— Ну, вообще-то, может быть. Бывает иной раз странное чувство. Но чаще мне кажется, что я сам выглядываю из себя. Понимаете? Сам себе клетка. И хочется вылезти. Знаете, в духе одной метафоры — раздвинуть ребра и выбраться на волю.

— Это ближе. Да. Думаю, вы меня поймете.

Илья молчал.

— Вас наверняка интересует загадка человека. Предлагаю одну мысль. Представьте себе: тьма, полная тьма. Во всем беспредельном мире. Что это значит? Ведь мир, мы знаем, полон света. Но если некому смотреть на этот свет, то он — тьма. Разлетаются сверкающие спирали галактик, льют свет звезды, но в мире тьма. Доколе? Пока в доме не распахнут окна.

Илья перестал жевать.

— Помните, кто-то сказал: человек — это эволюция, осознавшая самое себя. Скажем проще — увидевшая себя. Увидевшая мир, свет, жизнь. Да, мы окна. В большой многомерный мир. Вспухали, вспухали среди трав какие-то особые, странные ростки — и в них открывались глаза. Это чудо. Но еще большим чудом стало явление человека. До этого дух словно в камере темной сидел. Я имею в виду не Божественный дух, нет. Человеческий. Люди — это мозаичное миллиардоликое окно. Понимаете теперь смысл их единства? Я провожу эксперимент… Представьте — темный дом. И вдруг распахивают окна. Свет заливает… Да будет свет! Но он был вечно. Не всегда были глаза.

— Да будут глаза? — тихо, с легкой вопросительной интонацией сказал Илья.

— Да будут окна! — улыбнулся в ответ старик. — Бывают окна разные широкие, чистые, бывают маленькие, мутные, кривые. Каждый может сделать свое окно шире, чище. Может, наконец, рядом открыть еще одно и еще…

«Мы — окна», — пел Илья, возвращаясь. «Мы — окна!» — горланил он в ночной пустоте. «Да, но кто же все-таки выглядывает из нас в этот мир?» — бормотал он, засыпая.

Наутро Илья проснулся в отличном расположении духа. Выбежал в сад, со вкусом сделал зарядку, разрывая руками холодный прозрачный воздух и шумно дыша. Потом подошел к березе и по привычке долго смотрел на соседний дом. И вдруг понял — его тянет к старику.

Хорошо сидеть у него вечером и неспешно беседовать. Ах, как хорошо. Но удобно ли навязываться? И какой найти предлог? Не пригласить ли старика сделать ответный визит? Долг вежливости.

Утвердившись в этой мысли, Илья отправился после обеда к Александру Ардикеевичу. Но в тот день ему не везло. Проулки коварно петляли. Загадочного дома он не нашел. В сумерках вернувшись к себе, Илья долго глядел на темную дачу за гнилым забором и качал головой.

Допевал песню чайник на только что выключенной плитке.

Убаюкивающее тепло накатывало в спину. Илья записывал рассказ Александра Ардикеевича о том, как он собирал грибы в одной южной стране. В том вчерашнем рассказе неведомый лес выступал объемным, слоистым, красновато-серым. А здесь, на измаранной половине листа, проступало нечто жалкое и плоское. Ни одного точного слова. Корявые буквы отвратительны. «Я дико бездарен», — сонно думал Илья, опуская тяжелые веки. Чуть скрипнула дверь.

В сгустившемся воздухе поплыли голубовато-белые драконы и лилии. Пепельные волосы светло стекали, тонули в складках черного плаща. Она смотрела строго и просто. «Пишите», — сказала и села на стул, хромой древний стул с резной высокой спинкой. В напряженном взгляде Ильи светилось недоумение. Она кивнула. Он взял ручку и сразу понял, что пальцы его лишены ненужной и шаткой свободы. Мозг был ясен и пуст. Слова лились в него, рука бежала, под пером проступали летящие чистые строки. Илья уже знал, что пишет когда-то задуманную поэму о друзьях, верных спутниках университетских лет. Было время, они собирались, шумели, спорили.

В косноязычном юношеском бормотании проступала тоска по самопретворению, лезла жадная тяга к творчеству. Ныне они — творцы.