Владимир Михайлов - Люди Приземелья (сборник)

Волгин усмехнулся.

– По одной простой причине: нет на свете человека, менее приспособленного к работе разведчика, чем Витька. Он, конечно, романтик, но по натуре своей – мыслитель, а не деятель. Может быть, и даже наверняка, сам он этого еще не понимает, но я-то ясно вижу. Для него космос исключается. Он проживет на Земле, его дело – наука, и когда я помру, он мне глаза закроет и продолжит дело даже лучше, может быть, чем я… Но я отправил бы его, ручаюсь. Веришь?

– Верю… в то, что ты так думаешь. Но, значит, я не могу хотеть, чтобы мне глаза закрыли?

– Ну… это ведь я сказал просто так, а ты всерьез: насчет смерти. Конечно, мы смертны… Но до того времени и твой успеет возвратиться на Землю в высоких академических чинах-званиях и останется при тебе навечно… особенно если встретит такую женщину, как ты сама, которая всю жизнь будет стараться быть от него на расстоянии…

– Опять ты говоришь лишнее… Нет, все равно ты не убедил меня. Давай побеседуем лучше о чем-нибудь другом. Было ведь и в моей жизни хорошее. Повспоминаем об этом.

Но Волгин не был расположен вспоминать: все летело кувырком, и завтра некого будет класть на стол, и не о чем будет говорить на обсуждении проекта «Рамак»… И снова потому, что эта женщина, как и всю жизнь, уперлась, закостенела в желании сделать все по-своему, невзирая ни на какие аргументы… Что же, этого надо было ожидать; как же ты сразу не сообразил, Волгин: именно на нее твой дар убеждения никогда не действовал, ты просто упустил это из виду. И все же, другого выхода нет: она должна согласиться…

– Вспомнить, конечно, есть что, – сказал он. – Но только не знаю, так ли это будет приятно. Ведь, если говорить беспристрастно, вся моя жизнь заключалась в том, что я гнался за тобой, а ты или ускользала, или подставляла ножку…

Елена подняла брови.

– Разве? Не припоминаю…

– Ты, наверное, и не замечала этого… Но вспомни: после того, как ты ушла, я тоже уехал… Бросил работу и уехал, и два года сидел у Ирвинга в лаборатории. Я без этого вполне мог обойтись, но хотелось быть подальше от тех мест – ну, от наших мест. И только потом удалось создать этот вот институт… Разве не так?

– Не знаю, я ведь не следила за тобой. И потом, ты врешь: вовсе не вся твоя жизнь заключалась в погоне за мной…

Волгин в глубине души и сам знал, что не вся; но сейчас ему было выгодно убедить себя в обратном.

– Мне видней. И вот сейчас… Труд десяти лет – десяти! – повисает в воздухе, потому что ты… Значит, опять по твоей милости я окажусь у разбитого корыта.

Елена помолчала.

– Не верю, чтобы обстояло так трагично…

– Я ведь тебе рассказывал: если завтра я не проведу начальный этап эксперимента, то Корн… Да нужно ли повторять! Словом, мне тогда одно останется: бросить все и идти – разве что в садовники куда-нибудь.

– Разве плохо? – сказала она, но в голосе ее не было насмешки: кажется, она задумалась, и Волгину показалось, что еще не все потеряно.

– Плохо, конечно, – мрачно продолжал он, – что от самого близкого человека получаешь такое… Что ж, видно, такова моя судьба. А ведь могло быть иначе…

Он сам не смог бы, при всем желании, отделить здесь святую правду от натяжек и преувеличений; сейчас ему казалось, что каждое слово – истина. А то, что она оставалась для него самой близкой – это уж наверняка была правда, и Елена это почувствовала. Опустив веки, она молчала, и по участившемуся дыханию можно было понять, что какие-то мысли волнуют ее – только неизвестно было, что это за мысли. Потом она подняла глаза.

– Хочешь знать, почему тогда… почему я не осталась?

Волгин промолчал: вопрос был неожиданным.

– Потому что и тогда ты был таким же: эгоистичным, самонадеянным, думал в первую очередь о себе. И мне кажется – да нет, я уверена даже, – что и сейчас тобой руководит то же самое. Ох, эта твоя благополучная самонадеянность…

– Но на каком основании…

– На простом: опять твои собственные страдания – настоящие или предполагаемые – выступают на первый план. И опять ты забываешь обо мне, Волгин. И не хочешь понять одного: что если бы ты действительно… относился ко мне так, как говоришь, то ты бы согласился все перенести, лишь бы спокойна была я. Но ты неспособен на это…

К чертям, подумал Волгин. Все к чертям. Но ведь она не права! Не может быть, чтобы она была права… А что можно еще сделать? Не знаю. Хотя… Есть!

– Ладно, – сказал он. – Ты не веришь. Пусть, твое право. Но вот что я тебе скажу: во всем этом деле я-то и буду самой пострадавшей стороной, понятно? И вовсе я себя не жалею.

– Что-то я этого не заметила… – Елена прищурилась с подозрением.

– Ты же не дала мне договорить, – соврал Волгин. – Слушай: ведь от завтрашнего дня до того момента, когда он должен будет покинуть Землю, пройдет – ну, лет восемнадцать – двадцать, самое малое. Так?

– Наверное.

– Но ты ведь не думаешь, что в течение этих двадцати лет мы будем почивать на лаврах?

– Кто знает? Но, предположим, не будете.

– Значит, будем работать. А над чем? Скажу тебе по секрету, так и быть: ведь с детей мы только начинаем! В дальнейшем будем работать над все более взрослыми… ведь в принципе воздействие остается тем же, разница лишь в деталях, но уж коли в главном мы разобрались, то и в остальном разберемся. И вот, пока он будет расти, мы справимся и с этой задачей. А ты понимаешь, что это для тебя значит?

– Ну?

– Да то, что мы и на тебя воздействуем таким же образом, и ко времени старта – да нет, куда раньше! – ты будешь готова отправиться туда же, куда и он, осуществить то самое, что всю жизнь тебе не удавалось. Понятно? Представь себе, что не он один летит, а вы оба, и ты свободна от той тоски, которая столько раз заставляла тебя возвращаться с полдороги… Ну, как?

Если бы понадобилось, Волгин был бы готов поклясться, что тема эта уже включена в план института, и не чувствовал бы себя виновным во лжи, потому что уже завтра эта тема и вправду окажется в плане. Но клятвы не потребовалось; Волгин увидел, как в глазах Елены загорелся огонек, и облегченно перевел дыхание.

– Ну, Ленка, договорились?

– Мне надо подумать, – сказала она медленно. – Тут есть о чем подумать. Но я отвечу тебе завтра, рано утром.

Но теперь он был уже уверен в согласии.

– Ладно, думай. А я пойду пока, займусь своими делами. Но ты не думай особенно долго, лучше ложись поскорее спать. А наутро проснешься – и все станет ясным.

– Ладно. Иди, иди.

Он улыбнулся и помахал рукой.

– До завтра, – сказал он вполголоса, как бы расставаясь после любовного свидания и назначая новое.

– До свидания, – сказала она, глядя на него вдруг опустевшими глазами.

Волгин осторожно затворил за собою дверь и внезапно почувствовал, что страшно устал и что у него дрожат руки.