Владимир Михайлов - Люди Приземелья (сборник)

Всюду было молчание. Везде, за исключением волны в двадцать один сантиметр, на которой вопил межзвездный, водород. Но слушать водород было абсолютно ни к чему. Все остальные волны молчали, и это означало, что никто Круга не вызывал и не собирался вызывать, потому что никто не знал, что он за бортом, и корабельная рация малой связи была поэтому выключена.

Впрочем, на один миг у него мелькнула было надежда: совсем рядом с волной водорода ему почудились еще какие-то сигналы, в которых можно было при желании уловить даже известный ритм. Круг напряженно вслушался: несомненно, это было похоже на сигналы, но он никак не мог их опознать. Это была не быстрая трель кодированной высокоскоростной передачи, и уж подавно – не человеческая речь. Да и кто стал бы вызывать скваммер кодом? Возможно, конечно, что корабль с кем-то переговаривался. Но эти переговоры шли бы через аппараты дальней связи, то есть совсем на других частотах, и принять их рация скваммера не могла бы. Нет, наверное, ритм ему просто почудился, а сигналы эти были излучением того же атомарного водорода: быть может, излучение это существовало и в такой форме.

Тут опять на минуту вылез биограф. Может быть, забормотал он, ты первый слышишь такой вид излучения. Первый из всех людей. Конечно, это не подвиг, но уже открытие. Жаль, что ты никогда не занимался радиоастрономией и не знаешь, что ей уже известно, а до чего наука эта еще не дошла. Но вот представь, что, вернувшись на корабль, ты, кроме всего прочего, промолвишь невзначай: «Знаете, ребята, очень любопытное излучение около волны водорода я слышал только что. Поэтому я и задержался: очень интересное явление, ну-ка, где тут наши специалисты?» И тогда радиоастроном…

Аналитик с досадой перебил биографа и напомнил о том, что ничего этого не будет, потому что корабль вовсе не торопится увидеть Круга и выслушать сообщение об открытии. Да и открытия никакого нет, атомарный водород давно уже изучен вдоль и поперек.

Да, корабль не торопился, и когда аналитик еще раз напомнил об этом, Круг разозлился окончательно. Его даже дрожь проняла от злости. Он вытянул руки, как будто ими можно было достать корабль и хотя бы раз основательно стукнуть его. Но стукнуть «Ньютона» было нельзя. Круг подумал немного и решил, что раз так, то он сейчас заставит корабль немного попрыгать. Пусть почувствует, каково оно – прыгать в пространстве!

Это великая польза принципа относительности: каждый может считать себя центром мироздания и при желании способен заставить мир крутиться вокруг себя. Надо только закружиться самому, и тогда очень легко представить, что ты неподвижен, но вокруг тебя обращается Вселенная.

Круг включил вертикальный гироруль, и корабль сначала медленно, потом все быстрее и быстрее стал кружиться вокруг человека, как будто «Ньютону» вовсе и не надо было следовать к Эвридике и ее рыжему солнцу. Впрочем, и рыжее солнце кружилось вокруг Круга, и вся Вселенная. Он понял, что стал центром бытия и может оставаться им хоть навсегда, потому что, даже когда кончится энергия аккумуляторов, питающих руль, вращение будет продолжаться. Однако этого ему показалось мало. Он включил еще и гироруль горизонтальной оси, и корабль начал описывать вокруг скваммера совсем уж замысловатую орбиту… Так он гонял корабль вокруг себя, щелкая языком и покрикивая, словно бы с детства занимался дрессировкой звездолетов куда успешнее, чем все укротители львов и испытатели кораблей, вместе взятые.

Он гонял «Ньютона» долго. В конце концов корабль перестал быть кораблем, а превратился в какую-то суматошную, тускло отсвечивавшую полосу. Круг понял: это произошло оттого, что корабль в своем вращении вокруг него догнал наконец сам себя. Наверное, звезды тоже догнали сами себя, потому что каждая из них превратилась в светлую полосу, перекрученную восьмеркой, и пространство оказалось прочно стянутым этими перекрученными обручами, которых становилось все больше, и вот уже ничего не осталось в мире, кроме этих блестящих обручей…

Аналитик без толку взывал: это уже безумие, ты просто-напросто сходишь с ума! Кругу на это было наплевать, зачем ему здесь ум?

С величайшим усилием Круг закрыл глаза, и все же еще несколько секунд перед ним мелькали огненные обручи. Потом они исчезли, но он не открывал глаз, зная, что за пределами скваммера эти обручи еще существуют и сейчас просто не нужны. Голова кружилась, и он выключил оба гироруля, а потом включил их в обратном направлении и сквозь прижмуренные веки стал наблюдать, как Вселенная постепенно замедляла вращение, а потом и совсем прекратила его. Тогда он выключил рули, открыл глаза и облегченно вздохнул: мир остановился, и все в нем стояло на своем месте.

Мир стоял на месте, и все в нем было по-прежнему, все звезды и туманности – ни одна не исчезла, – и только одного не было в мире: корабля. Еще недавно он висел на фоне звезд, а теперь его не стало. А это означало, что пока он заставлял Вселенную плясать вокруг себя в двух взаимно перпендикулярных плоскостях, корабль начал разгон и скрылся. Разгонялся он быстро, и теперь был где-то далеко-далеко, а может быть, уже совершил Н-переход и очутился в надпространстве. И никто в нем не хватился Круга: никто не знал, что он вышел, а исправленная им антенна работала, а сменный электрик, наверное, решил, что Круга перед сдачей вахты куда-то послали, а людей на корабле никто никогда не пересчитывал, потому что деваться им было некуда: если в море еще можно упасть за борт и кричать, провожая глазами уходящий корабль, на котором никто тебя не слышит за множеством других звуков, то в космосе упасть за борт невозможно. В этом смысле Круг совершил именно невозможное и мог бы этим гордиться. Но он почему-то не стал.

Вот когда он по-настоящему почувствовал – не понял, а именно почувствовал, что гибель – вот она, рядом. Что она не присутствует, как прежде, в его проектах и мечтаниях, как неприятная, но всего лишь второстепенная компонента подвига; что она становится реальностью, единственная из всего, что он воображал и чего ожидал; и что она ужасна, настолько ужасна, что мириться с нею человек просто не может.

Это было очень страшно: умереть. Существовал громадный мир, существовал во времени и пространстве, со своей историей, настоящим и прогнозами будущего, со своими теориями и догадками о великом множестве вещей. И он, Круг, был не просто составной, но необходимой частью этого мира, потому что все это проходило через него: походы Цезаря и революции, классическая механика и релятивистская, все, все без исключения сосредоточивалось в его мозгу. Все это было частью его жизни, потому что этими событиями можно было датировать и свой календарь: не тем, когда они произошли, а тем, когда он о них узнал. Поэтому введение в теорию высших измерений и знакомство с Инной, например, так тесно сплелись в его памяти, что не вспоминались одно без другого; после этого нельзя было, разумеется, считать теорию надпространства чем-то не принадлежащим тебе, не зависящим от тебя. И все изобретения, новые машины и аппараты и всякие мелочи – все, что делалось в мире, совершалось для того, чтобы Круг мог пользоваться этим для собственного удобства, или же – если это было невозможно, – чтобы он просто радовался всему. До сих пор мир, с точки зрения Круга, был устроен очень правильно. Но сейчас Круг с ужасающей, безжалостной ясностью понял, что мир существовал не для него и будет существовать без него; что теории надпространства он, Круг, совсем не нужен, и что Цезарю до него, Круга, не было совершенно никакого дела; что изобретения совершались вовсе не для его удовольствия, а для человечества вообще, и еще потому, что они не могли не совершаться, так как движение вперед во всех направлениях есть просто непременное условие существования человечества. Разумное устройство мира, как оказалось, вовсе не означало и не гарантировало, что Круг будет пребывать в нем неопределенно долгое время, как надеялся. Круг оказался сам по себе, а мир – сам по себе, и вот тут-то и произошло вынесение электрика за скобки, в которых осталось все остальное; раскрыть же эти скобки было не в его силах.