Геннадий Прашкевич - Шпион в Юрском периоде

Ночь тянулась медленно.

Шум наката, доносившийся с океана, лишь подчеркивал ее странную неторопливость. “Все, чем занят сегодня мир, это — шизофрения, коллективная шизофрения”. Я не хуже Юлая знал: шизофрения, она из тех болезней, которые не лечатся временем. Смерть может ожидать тебя за углом. Но где бы она нас ни настигла, в этом всегда есть элемент некоей неопределенности. А где неопределенность, там и надежда. А моя смерть теперь определялась только Юлаем. Я проморгал главное. Те красивые цветные лампочки помаргивали не зря. Стоило мне уснуть, стоило смежить веки, успокоить дыхание, как автоматически включалась вся система внедрения — от бункера связи до моей комнатушки; сонный, я активно впитывал яд, сочиненный циклопом. Он сдирал с меня волевую защиту, проникал в самые дальние уголки подсознания.

Я вдруг вспомнил недочитанный роман Беллингера. Он, несомненно, коснулся чего‑то важного. Старик явно наткнулся на что‑то такое, что заставило героев резко пересмотреть свои взгляды. Он вычитал в белесом полярном небе что‑то такое, что повлияло на его собственную душу. Правда, мне не повезло, я не дочитал рукопись.

Не могу сказать, что ночь оказалась слишком уж мучительной.

Тем не менее утром я уже торчал за стойкой какого‑то весьма затрапезного бара. Дым клубами, в углу орал пьяный матрос, возомнивший себя морским чудищем, — никто ни на что не обращал внимания. В заношенной куртке Л. У. Смита я выглядел здесь своим. По крайней мере, заглянув мне в глаза, бармен хмыкнул и, не спрашивая, налил полстакана какой‑то гадости.

Я хлебнул, но самую малость.

Бармен недоброжелательно изучал меня.

Скользкий, быстрый, хорошо выбритый, он заходил то справа, то слева, и я не стал его мучить. “У тебя, наверное, есть всякие такие игрушки”, — наклонился я к нему. Пронзительные глазки бармена тревожно забегали. “Иногда, сам знаешь, заваляется такая игрушка — хранить опасно, а выбросить жалко. Так вот…” Я выгреб из кармана почти все наличные. “Все будет твоим, — сказал я. — Мне нужно что‑нибудь серьезное, но не громоздкое. Я знаю, в таких местах, как это, часто болтаются ничейные игрушки. За некоторыми и хвост тянется, но мне наплевать на это. А вот тебе лишние хлопоты не нужны”.

Я попал в точку.

Бармен быстро взглянул на меня:

— Не пойму, о чем это ты?

Его ухмылка мне не понравилась, но я видел: он все прекрасно понял. Теперь надо было, чтобы он еще поверил. “Ладно, — сказал я. — Тут ребята постоянно таскают друг друга за волосы. Понятно, копы забегают. А у тебя игрушка под прилавком. А за игрушкой хвост. — Я говорил наугад, но, видимо, попадал в точку. — Зачем тебе это?”

— Что‑то я тебя не припомню, — неохотно выдавил он.

— Вот и хорошо, — обрадовался я. — Не гонюсь за популярностью, я не кинозвезда. Если честно, вообще не люблю известности. По мне, чем быстрее мы забудем друг друга, тем лучше. Я заберу игрушку и исчезну, а у тебя останутся денежки. Кэш, — нагло ухмыльнулся я. — Сдачи не нужно. Я в некотором смысле человек идеальный. Увидели меня и забыли.

— Что‑то я тебя раньше не видел, — стоял на своем бармен.

Я глянул ему в глаза, и он осекся.

Не знаю, что там блеснуло в моих глазах, но он осекся.

И поверил. И сгреб со стойки купюры.

— Минут через сорок я буду проезжать мимо, — кивнул я, допив стаканчик. — Сунешь игрушку в салон, я приостановлюсь. И пусть обойма будет набита. Терпеть не могу, когда меня обманывают.

Бармен кивнул.

В его пронзительных плоских глазах читался испуг.

Взять машину в прокате не составило никаких проблем, а плейер с наушниками я еще вчера купил в “Рекорд Хантер”. Игрушку бармен незаметно сунул в салон машины — бельгийскую штучку, аккуратно перевязанную клетчатым морским платком. След за этой штучкой тянулся, наверное, очень грязный, иначе хозяин не отдал бы ее за откровенные пустяки.

2

Хочешь выиграть, не прыгай в болото сразу. Сам черт не знает, кого там можно разбудить.

Но выбора у меня не было.

Рано или поздно Юлай позвонит.

Ему все равно, вернусь я к своему ремеслу или нет.

Он не из тех, кто будет предупреждать. Не знаю, какие слова–детонаторы он загнал в мое подсознание, но то, что он знает их, это был факт. Он не станет стрелять в меня, не унизится до слежки, до наемных убийц, однажды он произнесет в телефонную трубку несколько слов. А все остальное я сделаю сам.

Сам.

Это меня и бесило.

Машину я оставил на съезде с шоссе, под деревьями. Даже дверцу не запер — не был уверен, что вернусь. Пистолет приятно холодил живот; надев наушники, я проверил плейер. “Мое имя смрадно более, чем птичий помет днем, когда знойно небо… — вопил Гарри Шледер. — Мое имя смрадно более, чем рыбная корзина днем, когда солнце палит во всю силу… Мое имя смрадно более, чем имя жены, сказавшей неправду мужу…”

Я сорвал наушники.

Сердце колотилось. Гарри Шледер умел оглушать.

Но, в конце концов, я сам просил выбрать для меня что‑нибудь погромче. Не каждый перекричит Гарри Шледера. Именно это меня устраивало. Мы шли с ним в паре, и я болел за его луженую глотку.

Берег выглядел пустым.

Я перелез через металлический забор и увидел ржавые остовы, обломанные мачты. Они торчали возле побережья, как память о каком‑то давнем морском сражении. За ними плоский океан просматривался до самого горизонта, и ничего на нем не было, кроме отдаленных облачков, сносимых ветром к востоку.

Я перебирался с одной руины на другую.

Где‑то перепрыгивал с борта на борт, где‑то брел вброд.

Жалобно вопили чайки. Стоны и скрип перебивали загадочные шорохи. Обломанные мачты, загаженные птицами надстройки, запах смерти и ржавчины, запах отверженности. Наконец, наклонясь к пустому иллюминатору танкера, я увидел под собой лодку. Что там в этом парусиновом пакете? — вспомнил я.

Но спускаться в лодку мне не хотелось.

Я тщательно проверил пистолет и плейер. Я не хотел, чтобы что‑то заклинило в деле. Слова, которые знал Юлай, ни в коем случае не должны были дойти до моих ушей. Что бы Юлай ни крикнул своим мощным голосом, я не должен был услышать слов. Это здорово, подумал я, что мне выдали запись Гарри Шледера. “Разве я творил неправду? Разве отнимал молоко у грудных детей? Убивал птиц Бога?”

Когда все кончится, я уйду.

Когда все кончится, я навсегда покину эти края.

Найду домик у озера, как мечтал Беллингер. Откажусь от встреч с людьми. Конечно, если слова–ключи известны только Юлаю, я могу несколько ослабить режим. Ведь протянул старик Беллингер одиннадцать лет, пока о нем вспомнили.

Пискнула чайка.

Донесся издалека рокот мотора.

Удобно устроившись перед пустым иллюминатором, я вынул пистолет, нацепил наушники и включил плейер на полную мощность. Никто меня услышать не мог, а я никого не хотел слышать. “Я чист, чист, чист! Я чист чистотой феникса!”