Юрий Брайдер - Евангелие от Тимофея. Клинки максаров. Бастионы Дита

Оставляя в горячей золе глубокие следы, я добрел до края пепелища. Степь кое-где тоже выгорела, но ее растительность была слишком скудна, чтобы дать пищу для настоящего пожара. Засаду Замухрышка не оставил, понял, наверное, что сторожить меня – то же самое, что сторожить ветер.

Срок мой уже приближался, бередя душу и выворачивая нутро. Отпив глоток теплого зелейника, я двинулся через степь к Забытой Дороге и шел так без передышки, пока впереди не блеснула ровнехонькая струна рельса. Здесь недавно жили люди, случайно оказавшиеся на пути Замухрышкиной армии – на вытоптанном поле медленно распрямляли колосья уцелевшие злаки, вокруг пожарища, поджав хвост, бродила осиротевшая псина, при Дороге валялась сброшенная с рельса самодельная тележка.

Веса в ней было не меньше тонны, и даже я в одиночку не смог бы установить ее на прежнее место. Пришлось подобранной на пепелище мотыгой отделить массивную платформу (слонов на ней, что ли, возили!) от направляющей лыжи, выкованной в форме швеллера. Сработана она была грубо, с чрезмерно большими допусками, но по рельсу скользила, как клоп-водомерка по поверхности пруда. Отталкиваясь черенком мотыги, я для пробы прокатился по дороге в обе стороны и остался доволен ходовыми качествами этой железяки. Правда, сохранять равновесие на большой скорости было нелегко, но ведь сноровка – дело наживное.

Как мне представлялось, ехать надо было вправо, поскольку к Забытой Дороге мы вышли с левой стороны и все время двигались влево. Однако через несколько тысяч шагов, когда лыжа уже набрала приличный разгон, меня ожидал сюрприз – поперек пути сверкнул еще один рельс, пересекавший первый под косым углом, и я, не успев затормозить (да и нечем было), врезался в него. Лыжа, совершив кульбит, зарылась в песок, я же, соскочив в последний момент, отделался легким испугом.

Оба рельса были совершенно одинаковыми и уходили вдаль насколько хватал глаз. Странно, Хавр мне про это ничего не говорил. Или забыл, или не захотел, или сам не знал. Куда же теперь податься? Если не принимать во внимание участок пути, по которому я уже прокатился, выбирать приходилось из трех направлений: вперед, влево, вправо. Типичная ситуация витязя на распутье, только придорожного камня с провокационными надписями не хватает.

Тут я вспомнил, что, добираясь к обезьяньей роще, мы почти все время двигались лесом. Из трех же разбегающихся в разные стороны рельсов лишь один – правый – уходил на горизонте в синеющую гребенку деревьев. Поколебавшись немного, я направил свою ничуть не пострадавшую лыжу именно туда.

Спустя примерно час с обеих сторон Забытой Дороги сомкнулись стены глухой чащобы, на первый взгляд ничем не отличающейся от той, через которую нам уже довелось однажды пройти. Ветер свистел у меня в ушах, а древесные стволы мелькали в таком темпе, что усмотреть среди них какую-нибудь памятную примету было просто невозможно. Пролетев последовательно над двумя реками, я стал постепенно снижать скорость – вот-вот в рельсе должен был появиться разрыв. Однако время шло, лыжа стремительно скользила все вперед и вперед, а лес неожиданно начал редеть. Миновав третью реку, я окончательно понял, что выбрал неверный путь.

Хотя я уже давно перестал отталкиваться черенком мотыги, лыжа не только не сбавляла ход, а, кажется, даже продолжала разгоняться. Чтобы лучше сохранять равновесие, я сначала присел, а потом прилег на ее бугристую холодную поверхность, шириной не превышающую трех пядей. Сейчас мы неслись со скоростью гоночного автомобиля, и было страшно подумать, что может случиться, если впереди окажется какое-либо препятствие.

Кроме неизвестно по какой причине нарастающего ускорения, меня беспокоило еще одно обстоятельство – размеренность Мировремени изменилась (теперь я подобные вещи ощущал очень ясно), как это бывает, когда где-то вблизи происходит деформация Миропространства. Секунды растягивались в минуты, минуты превращались в часы. Однако причиной этого было не готовое вот-вот разразиться Сокрушение, а нечто совсем иное – непоколебимое, мощное, пребывающее здесь испокон веку.

Мимо промелькнули последние деревья, низкие, разлапистые, словно приплюснутые к земле, и я увидел впереди мрачную, грандиозную, сверхъестественную картину – пространство, прорезанное до самого конца восходящей дугой дороги, загибалось кверху, вознося горизонт на недостижимую высоту. Краски земли и неба померкли, и все вокруг приобрело теперь зловещий багровый оттенок. Утратившая перспективу даль плыла и искажалась, словно один мираж спешил сменить другой.

Вот он, значит, какой, Окаем, подумал я. Стена предельно натянутого Миропространства, сдавившего Мировремя в тисках избыточного тяготения. Возможно, кто-то и живет в этом невообразимом, лишенном здравого смысла мире, но мне там делать нечего.

Я попытался соскользнуть с лыжи, но это оказалось не так легко сделать – на меня словно навалили невидимый груз, не позволявший даже шевельнуть пальцем. Навстречу мне налетало что-то похожее на водную гладь – багровые маслянистые неподвижные волны вздымались ряд за рядом, словно барханы в пустыне, и я решил, что это мой последний шанс спастись. Неимоверным усилием я заставил себя перегнуться через переднюю кромку лыжи и загнать под нее черенок мотыги. В единый миг дерево обратилось в щепу, а лыжу лишь слегка тряхнуло, но этого было достаточно, чтобы меня как катапультой вышвырнуло вперед и в сторону. К несчастью, волны оказались лишь еще одной иллюзией, которая исчезла сразу же, едва я достиг ее границы. Зато принявшая меня горячая каменистая почва была вполне реальной…

Я полз тяжело и неуклюже, как дождевой червь, жаркой порой оказавшийся на асфальте. Я полз, обретая сознание, и полз, теряя его. Каждый раз, вновь приходя в себя, я видел вокруг другие деревья, другие камни и другие следы на рыхлом песке. Только рельс всегда оставался прежним – ровным, блестящим, бесконечным. Время от времени я насыпал на него горсть песка и следил, как тот уносится к Окаему. Когда же песок, распределившись ровным слоем, остался наконец неподвижным, я понял, что отполз на безопасное расстояние. Багровый свет уже погас, а искаженная, вывернутая кромка этого мира скрылась за вершинами деревьев.

Кое-как встав на ноги, я побрел вдоль края просеки, цепляясь за ветки кустарника. Все мои кости, кажется, были целы, зато внутри при каждом движении что-то болезненно екало, как у лошади с отбитой селезенкой. Первую реку я преодолел вброд (карабкаться по рельсу не было сил) и долго потом лежал на берегу, подставляя медленно текущей чистой воде то одну сторону лица, то другую. Предвечные, Иносущие, Хавр, Всевидящий Отче, Замухрышка, Ирлеф – как они все сейчас были далеки от меня. Плавный прохладный поток играл моими волосами, ласкал щеку, смывал кровь и грязь, уносил вдаль горечь, тоску, безысходность, накопившуюся в душе. Под тихий плеск воды я засыпал, просыпался и грезил наяву.