Юрий Брайдер - Евангелие от Тимофея. Клинки максаров. Бастионы Дита

— Никто не волен распоряжаться моей жизнью, судья. Даже я сам.

— Никто и не пытается распоряжаться твоей жизнью. Но ты сам вскоре попросишь о смерти. Поверь, в этом нет ничего противоестественного. Если бы не обязанности судьи, я сам давно бы уже распрощался с жизнью. Для этого существует немало безболезненных способов. Ты сможешь выбирать любой.

— Увы, судья. Моя жизнь еще может мне пригодиться.

— Но тогда тебе придется взять взамен чужую жизнь. Уцелеть ты сможешь только лишив кого-нибудь из нас саркофага.

— И этого я не собираюсь делать.

— Тогда я не понимаю тебя. Возможно, твой ум повредился от страха?

— Все очень просто, судья. Я не стану дожидаться Лета. Я уйду отсюда. Как уходят вон те твари. — Он указал в окно на бесчисленные стада черепах, медленно-медленно ползущих в одном направлении.

— Когда Лето вновь отступит и мы покинем Убежище, выжженная земля вокруг будет усыпана их пустыми панцирями.

— Это твоя дочь, судья? — казалось, чужеродец не обратил никакого внимания на последние слова Марвина.

— Да.

— Красивая… Она тоже умрет?

— Это не должно тебя беспокоить. — Марвин едва сдержал вспышку гнева. Речи чужеродца были настолько бестактны, что даже бесконечному терпению судьи подошел конец.

— Ты хочешь жить, малышка? — словно не замечая состояния Марвина, спросил у девочки чужеродец.

— Нет, — она беззаботно покачала головой.

— Так вот, — докучливый гость снова обратился к судье. — Я постараюсь спасти самого себя и всех тех, кто мне поверит.

— Каким образом, хотелось бы знать? — Судья прикрыл глаза, чтобы не видеть лицо собеседника.

— Сейчас я отвечу. Но сначала сам задам несколько вопросов. — Он прошелся по комнате, разглядывая кое-какие сохранившиеся вещи: причудливые комки оплавленного металла, радужные хрустальные слитки, прекрасную керамику, почти не тронутую огнем. — Ты случайно не знаешь предназначенье этого предмета, судья? — Он указал на прихотливую сосульку, в которой слились воедино медь, стекло и железо.

— По-твоему, каждый предмет должен иметь какое-нибудь предназначенье? — Марвин устало погладил дочку по щеке. — Он просто красив, вот и все. Присмотрись, как играют на нем отблески света. Он украшает нашу жизнь так же, как цветы, музыка, дети…

— А я уверен, что этот предмет был создан с совершенно определенной целью. Он предназначен для измерения… как бы это лучше выразиться… в вашем языке нет близкого понятия… Ну, скажем так: для измерения длительности таких, например, явлений, как жизнь.

— Ты говоришь очень путано. Как можно измерить жизнь? Да и зачем? Детство обязательно сменится юностью, а зрелость старостью.

— Представь себе, все на свете имеет свое мерило. От этой стены до той двенадцать шагов. Точно так же можно измерить и жизнь. Но для этого нужно иметь какие-то отметки, вехи. Смену времени года, смену дня и ночи.

— Ночь может наступить еще до того, как ты сомкнешь губы, а может — только в следующем поколении.

— То-то и оно. Небесные явления утратили логику и порядок. Но когда ваши предки создавали эту штуку, — он снова коснулся странной сосульки, в глубине которой поблескивали деформированные зубчатые колесики, — они умели измерять длительность любых событий. Стало быть, когда-то здесь случилось нечто такое, после чего подобные измерения утратили смысл. Кроме того, с той поры сохранилось множество других предметов, назначение которых вами забыто.

— Он говорит о восьминогих машинах, которые хранятся в тупиковом тоннеле Убежища. — Тарвад на мгновение оторвался от свирели. — Одну из них он заставил двигаться. Я видел это своими глазами.

— Такие машины могут двигаться в десятки раз быстрее человека. На одной из них я собираюсь убежать от Лета. — В словах чужеродца судье почудился оттенок гордости.

— Куда? В какие края?

— Вот об этом я и собираюсь поговорить с тобой. — Чужеродец опять уставился на черепах. — Значит, все эти твари должны погибнуть?

— Да. Им не уйти от Лета.

— Но когда Лето отступит, здесь появятся другие такие же?

— После того, как пройдут дожди и взойдет трава, их приползет видимо-невидимо. Иначе чем бы мы тогда питались? Ведь о всех других животных мы знаем только из древних преданий.

— И какого размера будут эти черепахи?

— Раз в пять-шесть меньше тех, которые ты видишь. Здесь они будут отъедаться вплоть до прихода нового Лета.

— Следовательно, должно существовать такое место, где эти твари могут жить и размножаться, пока земля тут превращается в камень, а камень в песок.

— Если такое место и существует, до него не так-то легко добраться. Да и человеку там придется совсем несладко. Черепахи съедобны, но они совершенно чужды нам. У них нет ни ног, ни мозга, ни внутренностей. Неизвестно даже, способны ли они видеть и слышать. Трудно себе представить, какой мир мог породить столь странных существ. Кроме того, там, где бродит столько мяса, должны бродить и его пожиратели. В наши края они, к счастью, не забредают. Но панцири некоторых черепах носят страшные шрамы. В рост человека длиной и глубиной по локоть.

— Неужели никто из вас не добирался до тех мест?

— Плести небылицы — любимое занятие стариков. Спроси лучше у них. Я и так рассказал тебе слишком много. Ты же знаешь, что у нас не принято откровенничать с чужеродцами. Если не хочешь умереть как человек, поступай, как знаешь. Можешь взять себе машину, о которой ты говорил. Нам она не нужна. Поезжай на ней куда угодно.

— Но этому мешает одно обстоятельство.

— Какое же? — Судья уже понял, что от чужеродца не так-то легко отвязаться, но решил терпеть до конца.

— Черепахи едят траву, а вы — черепах. Машине тоже нужна пища.

— Что ты имеешь в виду?

— Она движется с помощью жидкого воздуха, который производят ваши машины холода.

— Вот его ты никогда не получишь! — голос судьи зазвенел. — Холод нужен тем, кто скоро ляжет в саркофаг. Если он окончится раньше, чем температура в Убежище упадет до приемлемого предела, мы все просто изжаримся. Холод для нас — это жизнь! Нам дорог каждый сосуд!

— Мне нужно всего десять-двенадцать штук. Для вас такое количество ничего не значит.

— Десять сосудов — это минимальная норма для одного саркофага. У кого именно ты предлагаешь отобрать их?

— А ведь я мог бы спасти твою дочь. И не ее одну. Отдай свои собственные сосуды и поезжай вместе сынами. Если мы доберемся до страны, которую не сжигает Лето, впоследствии туда сможет перебраться весь ваш народ.

— Ты безумец! Ты ровным счетом ничего не знаешь о нас. Мы здесь родились и здесь умрем. Нам не позволено уйти.

— Кем не позволено?

— Нашими отцами. Нашим опытом. Нашей жизнью. Впрочем, и сам ты далеко не уйдешь. Твоя машина не пройдет и несколько тысяч шагов, можешь мне поверить…