Юрий Брайдер - Гвоздь в башке. Враг за Гималаями. За веру, царя и социалистическое отечество

В это время у шлагбаума, через который и происходила сия отнюдь не дипломатическая беседа, остановилась лакированная коляска на летнем ходу, запряженная четверкой рысаков.

– Что случилось? – приоткрыв дверцу, поинтересовался господин с лицом надменным и бледным, как у вельможи, но одетый скромно, на манер судебного пристава или письмоводителя. – Почему вы кричите, гражданин капитан? Былое время не можете забыть? Кто позволил повышать голос на просителя?

– Осмелюсь доложить… – судя по гримасе, исказившей лицо офицера, следующими его словами было бы что-то вроде: «…Я на тебя клал с Петропавловского шпиля, гражданин застранец!»

– Отставить! – вновь прибывший решительно пресек этот еще не высказанный, но легко угадываемый крик души. – Вижу, что вашей вины здесь быть не может. Это Барков опять безобразничает. Ты, Иван Семенович, наверное, дворец с кабаком спутал?

– Про кабак, Николай Иванович, лучше помолчи, – степенно ответил Барков. – А то я припомню пару случаев, когда тебя самого из этого самого заведения за волосы вытаскивали… Но сейчас речь об ином. Я прибыл сюда с полномочиями от Пугачева.

– Вот те раз! Мы же для этой надобности в Москву Алексея Ржевского посылали, твоего давнего знакомца по журналу «Полезное увеселение». Разве он не доехал?

– Доехал, не беспокойся. Но временно взят Пугачевым под стражу, дабы вам неповадно было из меня шомполами пыль выколачивать.

– Телесные наказания отменены согласно правительственному декрету за номером один. Посему за свою шкуру можешь не беспокоиться, – пояснил человек, носивший фамилию Новиков (с ударением на последнем «о»).

Прежде по роду занятий он был причастен к литературе, а ныне входил в число наиболее влиятельных политиков Петербурга.

– Что за лексикон? – поморщился Барков, весьма ревниво относящийся к чужим непристойностям. – А еще в университете учился… Шкура у барана, запомни. Я же в церковной книге записан как одушевленное создание.

– Прости, если обидел. Мы теперь стараемся говорить запросто, без прежних церемоний…

– Отмененных согласно правительственному декрету за номером два, – закончил Барков.

– Не стоит язвить. Декрет номер два отменил сословия, звания, чины, титулы и прочую мишуру, недостойную свободного человека. Кем ты был прежде? Мещанином Ванькой Барковым, приписанным к податному сословию. А теперь полноправный гражданин новой России.

– Но опять же податный.

– Что поделаешь! – Новиков скорбно поджал и без того тонкие губы. – Таковы непременные условия существования любого государства. Власть, налоги, декреты… Мы не вправе отменить их, даже если бы и хотели.

– Не убивайся так, Николай Иванович. – Приблизившись к коляске, Барков с покровительственным видом похлопал собеседника по плечу. – Недолго тебе эту рутину терпеть осталось. Вот явится сюда славный атаман Емелька Пугач и всю государственную казуистику единым духом отменит… Кроме, конечно, телесных наказаний, к коим испытывает неодолимую тягу.

– Тише, прошу тебя. – Новиков болезненно скривился. – К чему сеять возмутительные слухи. И так живем, словно на вулкане. Садись в коляску, я доставлю тебя куда следует.

– Мне куда следует не надо. Мне надо к Радищеву.

– Будет тебе Радищев, будет… – Новиков почему-то погрозил караульным, мрачно взиравшим на них из-под низко надвинутых киверов. – Садись скорее ко мне.

– Уступаю твоим настоятельным просьбам, Николай Иванович. Хотя хотелось бы знать, кем ты станешь для меня в этом путешествии – Вергилием или Хароном?

– Верным Санчо Пансой, – молвил Новиков, достаточно подкованный в гуманитарных науках и даже переводивший некогда отрывки из Сервантеса.

Едва карета тронулась, как ее хозяин задернул шторки, и Барков мог теперь ориентироваться только по изменчивым городским шумам, доносившимся снаружи. На проспектах щелкали кнуты, звонко цокали лошадиные копыта и кучера орали свое неизменное «Поди, поди!». На набережных явственно слышалось грозное ворчание Невы, меряющейся силами с нагоняемой из моря штормовой волной. Преодоление мостов всякий раз было сопряжено с процедурой снятия рогаток и поднятия шлагбаумов.

Судя по этим приметам, Баркова везли куда-то за город, скорее всего в Царское Село. Что могло быть причиной подобной секретности, он – хоть убей – не понимал. Но радовало хотя бы то, что его не обыскали на предмет обнаружения оружия и не заковали в кандалы.

– Где ты пропадал столько лет? – спросил Новиков, когда коляска миновала очередную заставу, о чем возвещал барабанный бой и совершенно идиотские строевые команды вроде: «Граждане солдаты, извольте взять на кар-ра-ул!»

– Изучал жизнь во всех ее, так сказать, проявлениях. Преподавал латинский язык башкирам, слагал мадригалы казачкам, учил бурлаков светским манерам. Набирался новых впечатлений, размышлял над природой вещей, искал свое место в этом мире.

– Нашел?

– Увы. Натура моя такова, что я обречен на вечные поиски.

– Человек, одаренный такими свойствами, должен непременно состоять в братстве свободных каменщиков, чья основная цель – духовное самоусовершенствование и переустройство мира на принципах рационализма.

– Я бы рад, – ответил Барков. – Да с детства питаю предубеждение к циркулю и угольнику. Чарка и дудка – это мне больше по сердцу.

– Надеюсь, со временем мы вернемся к этой теме. – Новиков был явно разочарован. – И помни, что дверь ложи «Латона», в коей я имею честь состоять Великим Магистром, для тебя всегда открыта.

– И на том спасибо. Прежде-то вы меня не очень привечали. Не по нраву были мои семинаристские замашки, а особенно низкое происхождение.

– Почему же! – горячо возразил Новиков. – Ты мне, наоборот, всегда нравился. Из самой что ни на есть сарыни [77] Сарынь – толпа черни. поднялся до высот классического искусства… Я про тебя даже хвалебную статейку в «Словаре русских писателей» пропечатал.

– Читал. Наврал ты там, конечно, с три короба. Особенно про мою безвременную кончину. А вот относительно веселого и беспечного нрава в самую точку угодил. И поэтический слог, чистый и приятный, вполне уместно отметил. Даже цензор тайной экспедиции лучше не сказал бы.

– Тщился всех вас в веках прославить. – От похвалы бледная физиономия Новикова слегка порозовела.

– Сие зря… Очень сомневаюсь, что всех этих разлюбезных тебе Афониных, Башиловых и Веревкиных хотя бы лет через десять вспомнят. В истории русской словесности, кроме меня да Сумарокова, останется разве что Фонвизин. Только не Пашка, которого ты так хвалишь, а старший – Денис.

– Постой, а как же Ломоносов? – Новиков, увлекшийся литературной полемикой, утратил всю свою былую спесь. – Человек просвещенный и ума недюжинного. Слог его хоть и неискусен, зато тверд. Изображения сильны и свободны. Лично я ставлю его в ряд лучших наших стихотворцев.