Марина Дяченко - Год Черной Лошади

— Не надо истерик, — говорю тише.

Шум воды замолкает. Только капли падают — кап, кап.

Возвращаюсь к телефону. Нажимаю на кнопку автоответчика; одно сообщение.

— Я тебе мешаю, — говорит она. — Я тебя предала.

— Нет, — говорю сквозь зубы.

— …Я ни для кого, только для себя… Я бы хотела иначе, но не могу… Встретились добрый массажист… и человек без кожи… Понимаешь? Я не могу… Я здесь, вы все там…

Слушаю сообщение еще раз.

Усаживаюсь в глубокое кресло.

Я наберу команду и поеду снимать реалшоу в женской колонии… А потом еще какое-нибудь реалшоу, или токшоу, а через несколько лет, наверное, дело дойдет до трупов в прямом эфире, до публичных казней и назидательных изнасилований, и я перестану понимать, где мои зрители, а где я сама…

Ни она, ни я совсем не думаем о Викторе.

Она — потому что способна думать только о себе.

Я — потому что знаю цену сентиментальным всхлипам. У него много других игрушек, он быстро утешится.

Моя мобилка играет «Монтекки и Капулетти». Не глядя, нажимаю кнопку «Отказ».

Войти сейчас в ванную — она не заперта…

Очень просто. Без боли. Рвануть неожиданно за ноги и мгновенный сердечный приступ…

Мобилка играет снова.

Мы обе знаем, что я не сделаю этого и она не сделает… тоже. Все будет оставаться по-прежнему; я буду снимать реалшоу… Она будет потихоньку гнить в благодатном одиночестве, в меловом круге. Она сделается прозрачной, как ее витражи. Я располнею и куплю другую квартиру. А здесь будет музей, мемориал, гробница.

Выключаю мобилку.

Звонит телефон.

Выключаю телефон.

В ванной тихо. Еле слышное движение, шорох, да вода падает: кап, кап…

Смотрю на свое отражение в зеркале.

Стою, прижавшись к двери спиной.

Стою, прижавшись к двери спиной.

Смотрю на свое отражение в зеркале.

В ванне оседает пена.

Заканчивается что-то. По секунде. Истекает.

Это все.

Звонок в дверь. Я содрогаюсь.

Беру себя в руки. Возвращаюсь в комнату и усаживаюсь в кресло.

Позвонят и уйдут. Соседка? Почта? Кого принесло мне на радость, и, главное, кстати?

Звонит и звонит, скотина. Выйти, обматерить как следует…

Поднимаюсь с трудом, как после болезни.

…Или все-таки сами уйдут?

Нет, трезвонят!

Сейчас милицию вызову, блин.

Или просто выверну пробку. Вот так: легкое движение руки и дверной звонок смолкает, и тот, кто там, снаружи, давит на кнопку, оказывается в войлочной тишине…

Во всей квартире темень. И в ванной темень тоже. Подхожу к двери.

И дверь открывается. Медленно. Беззвучно.

Отшатываюсь. Как?! Как я могла не запереть…

Тот, кто стоит на пороге, не двигается с места. Тусклая лампочка горит за его спиной, а в квартире темнота, и поэтому я вижу только силуэт.

Отступаю. Спасаюсь бегством, а получается так, будто я приглашаю его войти…

Он на моей территории.

И кого мне звать?

Отступаю еще. В комнату.

Он останавливается возле счетчика. Протягивает руку к пробкам; во всей квартире загорается свет.

Теперь во всем моем убежище нету темного уголка, чтобы спрятаться. Пол содрогается от шагов оккупанта, хотя тот шагает легко и почти неслышно.

Я отступаю.

Теперь я стою в меловом кругу и не сделаю больше ни шага.

— Почему ты не берешь трубку? — спрашивает он.

У него внимательные, как на ринге, немигающие жесткие глаза. В руках розовый букет, свободный от целлофана и потому беззвучный. Он держит его небрежно, головками вниз, как банный веник.

Я молчу.

Он едва заметно морщится. Смотрит на руку, только что державшую букет; пальцы в крови.

— Это розы, — говорит он, как будто я не знаю, как называются цветы с шипами.

Он оглядывает мою комнату. Она выставлена нагишом на его обозрение. Вместе со старыми фотографиями в серванте, оплывшими столбиками свечей, пыльными книжными корешками, пожелтевшими обоями и растрескавшимся потолком…

— Почему ты не берешь трубку? — спрашивает он, как будто в самом деле надеется на ответ.

— Я очень занята, говорю я. У меня… будет новая программа.

У него внутри как будто зажигается теплая елочная лампочка:

— Правда?

Смотрю ему в глаза. Не знаю, что сказать.

— Какая программа, Ленка? Ты бросаешь «Щели»? Ты…

— Зачем ты пришел? — обрываю.

Он смотрит на свою окровавленную ладонь. Потом берет с полки пустую стеклянную вазу. Идет в ванную, а я только разеваю рот, как рыба, пытаясь его остановить.

Я слышу, как он моет руки. Как набирает воду в вазу. Как возвращается наконец и ставит розы на пол по ту сторону меловой черты.

В ванной — там, откуда он ушел — тихо.

— Зачем же ты это сделал, — спрашиваю шепотом.

— Они без воды завянут, — отвечает он шепотом тоже. — Сделал затем, потому что жалко…

— Кого жалко?

— Розы…

— А больше никого?

— Я хотел сказать тебе, — говорит он.

Молчу. И он молчит. Смотрит под ноги, на черту между нами.

— Там ванна остыла, — говорит он.

— И что?

Смотрит на меня очень серьезно:

— Ничего. Там никого нет… И ванна остыла… И… знаешь… пусть живет как захочет.

Зажмуриваюсь.

Темно.

Темно.

Потом вдруг вспыхивает свет.

Размытые очертания становятся четкими. Как будто близоруким глазам сама собой возвращается способность видеть пылинки в солнечном луче.

Скорлупа лопается изнутри, и мир рывком прорастает за пределы моей комнаты.

— Лена, — говорит мой собеседник, и его зрачки вдруг расширяются, как черные озера. — Лена?!

Вижу свое отражение в его глазах.

Выпрямляю спину.

И, не зажмуривая глаз, не склоняя головы, делаю первый шаг за пределы мелового круга.

Был весенний вечер.

Энергичный красноватый Ленин смотрел на мир с постамента перед Бессарабским рынком; из года в год ему открывалась одна и та же, незаметно меняющаяся картина. Сейчас перед каменным человеком лежала площадь с милицейской будкой, желтый фасад с большими часами «Минолта» — центр большого города; потоком лилась толпа, и потоком шли машины, и таращила пустые глаза разрушенная поликлиника — из года в год так стояла в руинах, ее стыдливо прикрывали щитами, но никак не могли спрятать, и укоризненный взгляд несчастного здания беспокоил Ленина по ночам.