Марина Дяченко - Пещера. Ведьмин век. Долина Совести

– Мне кажется, что мы – есть. Здесь, сейчас. Разве этого не достаточно?

Они были.

Влад проснулся поздно. Окна номера глядели на восток; тяжелые темные шторы – опущенные веки большой комнаты – мужественно приняли на себя удар апрельского солнца. Комната была вся в крошечных искорках – лучах, пробившихся сквозь невидимые глазу дырочки и прорехи.

Анжела сопела, свернувшись калачиком. Влад не торопился подниматься. Ему доставляло удовольствие вот так лежать неподвижно, расслабленно, вспоминать вчерашнюю премьеру.

Странно – он не мог внятно объяснить сам себе, доволен он фильмом или нет. По большому счету – где-то там, в глубине души – все-таки не доволен. Но и сформулировать претензии не может; киновоплощение Гран-Грэма было вполне убедительным, но это был другой Гран-Грэм, не тот, что жил в представлении Влада, на его собственном маленьком экране. Реально ли вытащить внутреннего Владова тролля на свет? А главное, надо ли?

С другой стороны он понимал, что отдельно от его собственных представлений о мире Гран-Грэма созданная на экране страна выглядела мощно и впечатляюще. Она имела полное право на жизнь, эта страна, вот только Владу в ней не было места.

Трагично ли это? Не более трагично, чем женитьба любимого сына на чужой для родителей невестке. Как Влад мечтал об этой премьере, как ждал ее годы и годы – и вот не чувствует ничего, кроме усталости. Надо бы сесть за компьютер и просмотреть написанное накануне – но нету сил. Нет желания, это печально…

– Почему бы нам не уехать сегодня, – сказала Анжела, не открывая глаз.

– Пресс-конференция, – отозвался Влад со стоном.

– Пошли подальше. Ты же не раб их. Это они хотят тебя слышать… А ты уже все сказал.

– Я подписал контракт.

– Ты в жизни не нарушил ни одного правила, – сказала Анжела. – Да? Ты всегда поступаешь согласно записанному в контракте?

Влад искоса взглянул на нее. Она лежала с закрытыми глазами, бледная, упрямая, демонстративно слепая.

Он не ответил. Поднялся, собираясь идти в душ.

– Почему я такая злая с самого утра? – удивленно пробормотала Анжела себе под нос. – Может быть, потому, что сегодня годовщина смерти Егорки Елистая?

Влад остановился посреди комнаты; переступил босыми ногами по прохладному паркетному полу. Поджал пальцы; помедлил и вернулся к Анжеле. Присел рядом, на край кровати.

– Я терпеть не могу самоубийц, – сказала Анжела. – Бедный Соник просто был в шоке, вот и все. Он не знал, что творит, когда резал себе руки. А Егорка, когда прыгал с балкона, все прекрасно знал. Он догадался про меня. Почему все умные мужики прямо-таки поведены на свободе?

– Не все.

– Влад, – очень тихо попросила Анжела. – Давай смотаемся с пресс-конференции. Я тебя очень прошу. Давай уедем… А?

Вокзал – толчея, табло, радиоголос из динамика, специфический запах – напоминал Владу об Анне. Теперь всегда при слове «вокзал» он будет вспоминать не бродячую юность проводника в плацкартном вагоне, а женщину, жадно вглядывающуюся в лица бывших и будущих пассажиров.

Вокзал.

Этот проводник – наглаженный, чистый, почтительный и благоухающий одеколоном – нисколько не походил на самого Влада двадцатилетней давности, в старом свитере под форменный мундиром, серого от недосыпа, угрюмого и неразговорчивого. Впрочем, и поезда его юности были другие. Каждый вагон был похож на барак, на коммуналку, на общежитие; далеко выдавались в проход чьи-то ноги в нечистых полосатых носках, гоняли беззаботные дети, рискуя получить порцию кипятка на голову (разнося чай, Влад брал по пять стаканов в каждую руку), кружилась в воздухе пыль из допотопных одеял и лезли перья из тощих подушек…

– А почему ты не любишь поезда? – спросила Анжела.

– Глупо тащиться по земле, когда можно летать, – уклончиво отозвался Влад.

Анжела вздохнула:

– А я пыталась работать проводницей. Только не в таком вагоне. Попроще, конечно… На меня жаловались пассажиры. Я была очень плохой проводницей. Ленивой, ну и грубой, наверное… Меня скоро выгнали.

– А я был хорошим, – медленно сказал Влад. – Они… пассажиры… угощали меня, всегда звали выпить с ними… Но я не пил на дежурстве.

Анжела оторвалась от созерцания перрона за чистым окном. Подняла на Влада округлившиеся, вопросительные глаза.

Он сел рядом. Помолчал.

– Почему ты мне раньше не сказала? – спросил Влад.

Анжела удивилась:

– Чего?

– Как ты каталась проводницей… Я не знал.

Анжела скептически поджала губы:

– Неужели ты всерьез думаешь, что много обо мне знаешь?

Анжела была единственным человеком, понимавшим Соника, и единственным человеком, по-настоящему нужным ему. Она была уверена в этой нужности десять лет назад – она не потеряла уверенности и теперь.

Она любила Соника. Его брат рядом с ними был лишним. Как некоторые мамаши трясутся над подросшими сыновьями – так и Соников братец напоминал такую вот мамашу, собственницу, «концентрированную» свекровь.

– …Да ладно, мы же не будем сейчас говорить о Фроле… А Соник был – солнышко. В два часа ночи мог разбудить, сказать – пойдем гулять, там полнолуние, звезды, сверчки… Нельзя в такую ночь спать… И я встаю, и мы идем. Или ни с того ни с сего на последние деньги купит билеты к морю. И едем… На набережной он садится и рисует мой портрет. И сразу к нему очередь из девушек и дам. Он пару часиков поработает, и на все эти деньги мы идем в ресторан… Вот так. А ночуем на той же набережной, у моря, на деревянных лежаках. И совершенно спокойно, и ничего не нужно, карманы пустые, душа умиротворенная… Вот это был Соник. Лучшие наши дни были, когда его еще не признавали…

Соник научил Анжелу многому. Рядом с ним ей хотелось прыгнуть выше головы – а он многократно признавался, что она оказывает на него точно такое же действие. Анжела, ни разу в жизни не бывавшая ни в театре, ни в музее (краеведческий, куда ее водили на экскурсию в медучилище, не в счет), – Анжела пристрастилась ходить с Соником по выставкам, премьерам и концертам. Это оказалось вовсе не так скучно, как она боялась вначале – наоборот, любая загогулина на холсте оживала после того, что о ней рассказывал Соник. И балетный спектакль, где, казалось бы, сплошная неразбериха на сцене, и какая-нибудь симфония, где на первый взгляд вообще нет сюжета – все это, оказывается, могло быть источником радости и удовольствия, и эту радость они делили поровну…

Они часами сидели тут же, в мастерской, вскипятив электрочайник, окуная в остывающий чай сухарики и печенье, говорили обо всем, то есть чаще Соник говорил, а Анжела жадно спрашивала; она, редко признававшая чье-то главенство, теперь радостно ощущала себя ученицей. И слушала, разинув глаза и развесив уши.