Сергей Малицкий - Легко (сборник)

— Может. Но ты не можешь повторяться.

Он пожал плечами:

— Тогда смерть.

Ничто не изменилось в ее лице. Может быть, лишь слегка дрогнули ресницы. А может быть, показалось. Она размахнулась и бросила это, зажатое в кулаке, в воду.

— Чей это был фант?

— Не скажу.

— Обиделась? Тебе не понравился мой выбор?

— Ты скучен.

— Не обижай меня. Для писателя скука — это смертельно. И все-таки, чей это был фант?

— Ты забываешь правила. Зачем тебе имя? Тебе хочется, чтобы совесть лишила тебя покоя?

— Кто на этом свете избежал больной совести?

— Я, — она закружилась на узком мосту, запрокинув голову и легко касаясь поручней распростертыми руками.

— Какая это будет смерть?

— Обычная смерть.

— Интересно. Когда бог создавал этот мир, он не чувствовал себя слепым слоном в посудной лавке?

— Может быть, он тоже играл? А ты? Ты уже убивал когда-нибудь?

— Думаю, да. Но не в этой жизни.

В этой жизни он один раз убивал слепых котят. Он топил их в ведре, прижимая веником ко дну, чтобы они не всплыли. Котята невероятно долго шевелили слепыми головками, открывали маленькие пасти, а он смотрел на них и чувствовал, как что-то уходит из него. Какая-то чистота, спасительная плавучесть убывала с каждой секундой агонии этих маленьких существ, стремительно истончалась его защитная оболочка. Или это ему только казалось? Ведь не люди же они, в конце концов? А имеет ли это значение? Не все ли равно кого убивать? И, может быть, это состояние внутреннего омерзения и есть осуждающее действие всевидящего ока? Значит, бог внутри? А если нет этой зеркальной гадливости? У кого-то есть, у кого-то нет. Что есть эти кирпичики, из непостижимого слияния которых кристаллизуется нечто, имеющее склонности, мнения, привычки? Кто готовит эту смесь? Природа? И что тогда есть «природа»?

Я мыслю, значит, я существую? Нет. Я мучаюсь, значит, я существую. Я проклинаю ноющие височные доли, я тру глаза, я мотаю головой и неизбежно возвращаюсь к мысли об отправной точке. Я пытаюсь взвешивать на «бесстрастных» весах анализа словесную и мысленную шелуху и снова отгоняю от себя одну и ту же тягостную мысль о никчемности доказательств и бренности рассуждений на эту тему. Потому что это не размышления, это муки утраченной памяти. Это что-то, только что бывшее в руках, оставленное на видном месте и вследствие этого потерянное навсегда. Как имя. Знакомое, но забытое, вертящееся на самом кончике языка, вот-вот вспоминаемое и недоступное.

И еще у него были сны. Кто знает, может быть, именно они сделали его таким, какой он есть? Он вытекал из своих снов. Из черных снов, как мутный ручей. Из светлых, как хрустальная лента. И когда он поднимался по своему прошлому в поисках собственного истока, то неизбежно оказывался в этих снах. Сейчас они уже стали бледнеть, но тогда… Тогда… Редкие счастливые сны застилались пеленой ужаса. В какие-то моменты детства он уже боялся засыпать, просто проваливался в пропасть, не сулившую ему ничего хорошего. И самое страшное в этих снах исходило от него самого. Во сне приходила уверенность, осязаемая уверенность в совершенном убийстве. Иногда, пытаясь скрыть это неведомое убийство, он совершал новое убийство, тщетно пытался спрятать следы преступления и, даже просыпаясь и распластавшись в постели в липком поту, долго не мог прийти в себя и отделить сон от яви. Да сон же это, сон! Отчего же тогда этот беспричинный ужас? Совесть, насаженная на острие неискупленных грехов, совершенных его предками или им самим в его мифических прошлых жизнях? Клочок чистилища в собственной душе? Наказание? Применение безумного права на пытки к потерявшему память? И даже не во имя отмщения, а для самоутоления внутренней мерзости? Вряд ли. Если только возмездное умаление светлого и опускание в кромешную тьму не является естественным законом психического мира, как боль от огня — законом физического. Да, полно! Терял ли он память? Может быть, задвинул ее за тонкую стену, что растает, как сахар, лишь только закипит эфир в голове его?

Она вышла из воды обнаженная и, пока прыгала на одной ноге, вытряхивая воду из уха, он не мог оторвать глаз от блестящих капелек, стекающих по смуглой, тронутой еще детским пушком коже, и думал о том, что однажды кому-то чужому будет дозволено окунуть губы в это чистое совершенное естество.

— Ты не стесняешься меня?

— Нет.

— Это естественно?

— Тебе не нравится? — она накинула его рубашку, едва доходящую до ее худеньких бедер, и стала медленно ее застегивать, насмешливо поглядывая на него.

Все правильно. За все надо платить. Когда-то ты лишил себя возможности ухаживать за маленькой дочкой, делай вид, что пытаешься наверстать упущенное.

— Мне бы хотелось, чтобы ты стеснялась меня, — солгал он.

— А мне бы хотелось, чтобы мой папочка не был занудой.

— А если твой папочка пытается философствовать?

Она наклонилась за лежащим на салфетке яблоком. Вздохнула.

— Почему-то слово «пытается» смешивается в моей маленькой голове со словом «пытать».

Он отвел глаза от озерного тростника, взглянул ей в лицо. Она смотрела на него насмешливо, грызла яблоко, и яблочный сок блестел у нее на губах.

— Не волнуйся. Я все понял. Давай вместе пройдем весь путь. Не будем нарушать естественный порядок событий. Согласен считать тебя маленькой девочкой. Начнем с пеленок и памперсов. Пройдет время, ты вырастешь, повзрослеешь и однажды перестанешь пускать меня в ванну потереть спинку.

— Не упускай свой шанс! Дети растут быстро. Ой!

Она нагнулась и подняла с травы разбитую газовую зажигалку.

— Обрезалась?

— Ерунда, — она села в траву, подтянула маленькую ступню прямо к лицу, лизнула ее и приложила к ранке лист подорожника, — зато есть фант.

— Неизвестно чей.

— Чей-то.

— Зачем тебе неопределенность?

— А зачем мне определенность?

— Хочешь разбавить мою скудную фантазию случайными людьми? Думаешь, я буду более ответственно относиться к нашей игре? К тому же, как я узнаю, когда сбудется мое последнее желание?

Иногда желание было одно. Уснуть и увидеть снова один из счастливых снов. Их было так мало… Наверное, не более десятка за все его детство. В череде ночных видений были и интересные сны, и захватывающие, и даже успешные. Но более всего запомнились кошмары. Годам к десяти он в совершенстве овладел способами прерывания страшных снов. Он либо прыгал с высоты, либо улетал, банально махая руками, как крыльями. Он научился просыпаться по собственному желанию.

О, спящее летающее человечество и бодрствующее ползающее! Случись материализоваться ночной виртуальности, и небо над головами заполнится парящими людьми. Как летучие мыши, повиснут бабушки над подъездами, «гаишники» будут порхать над перекрестками, а дети — хулиганить и подсматривать в окна. Но мир сновидений чаще жесток, чем снисходителен. Взлетающему рано или поздно приходится упираться в жесткий небосвод, превращающийся в потолок. Окна перестают открываться, и горизонт сужается до размеров ошейника. Воздух становится тягучим, как клей, и заползает в глотку ужасающей опасности вместе с попавшим в нее спящим существом. Всегда остается, правда, еще один выход. Нужно отчаянно и смело идти навстречу опасности, и сон становится смешным… Тут бы и посмеяться, но стоит закрепиться в приятной роли если не негодяя, то стороннего наблюдателя, и вот ты уже в шкуре самого жалкого действующего лица. И, наконец, с облегчением просыпаешься в темной комнате, боясь и открыть глаза, и заснуть снова.