Екатерина Русак - Вор черной масти

- И часто здесь умирают?

- Каждый день. Два-три человека в сутки. А бывает и пять... По-разному бывает.

- А отчего?

Старший палатки только рукой махнул.

- Сами узнаете. Завтра делайте как все. Смотрите и делайте. Дольше проживете...

Первую ночь в лагере я провел в метро[3] палатки. Это был тихий ужас! Земля барака была хорошо утрамбована еще при строительстве и теми бедолагами, которые спали здесь до меня, но отчаянно холодная. Е-мое, зима, а тут еще вечная мерзлота таежного края. К тому же, по полу постоянно тянуло ледяным сквозняком, который не прекращался ни на минуту из за холодного ветра на улице. Это вызывало у меня непрекращающуюся дрожь во всем теле. Практически я не спал, свернувшись насколько мне позволяла одежда в позе эмбриона, пытаясь согреться и сохранить тепло моего тела. О горячем чае можно было только мечтать, как о несбыточном. Трижды я за ночь вылезал из своего убежища и приплясывал, отчаянно дергаясь хоть как-нибудь пытаясь, согреется, хотя у меня это плохо получалось.

Надо ли говорить, что все зэка спали одетыми, и никто не снимал обуви? Попробуй, сними обувку и утром можешь не найти ее под нарами.

18 февраля 1949 года. 05 часов 03 минуты по местному времени.

Концлагерь принудительного труда Борлаг.

***

- Подъем! Подъем! - кричал надрывно дневальный.

Не отдохнувшие за ночь зэка посыпались со своих нар, толкаясь и мешая друг другу.

На построение нас вывели перед палаткой, в которой я провел ночь. Разбили по пять человек. Пересчитали. Некоторых зэка грубо обыскивали. Не всех, конечно, выборочно. Меня в этот раз эта унизительная процедура не коснулось. После пересчета и шмона поступил приказ свирепого охранника, звания которого я не увидел, идти для получения пайки. Мне и тем, кто со мной прибыл, пайки еще не полагалось, поэтому я и несколько человек с этапа мрачно вернулись в палатку. Очень хотелось есть. Только жаловаться некому. Бесполезно. Жалобы тут никто не услышит. Они только вызовут кривые улыбки. Меня душила черная злоба от такой несправедливости, но выше х.. не прыгнешь.

Пока другие зэка быстро работая ложками, поедали жидкую, лишенную навара лагерную шлюмку[4], мы, кому не повезло на празднике жизни, терпеливо ждали, когда пир Лукулла будет, наконец, окончен.

В первый день моего заключения в концлагере Борлаг, мне несказанно повезло. Я был оставлен при палатке дневальным. Нашим жилищем оказалась большая парусиновая палатка, старая, латаная-перелатаная, с многочисленными щелями и дырами, вся занесенная снегом. В мои обязанности входила уборка жилого помещения, ухаживать за тяжелобольными, наносить в палатку дров и воды от цистерны в питьевой чан. Но в первую очередь было необходимо нашить на одежду, которую мне выдали, лагерные номера[5]. Мне присвоили номер Н-283. Их вытравляли хлоркой на темной ткани, и эти номера полагалось носить на спине, на груди и на штанах. Делалось это затем, чтобы зэка в строю не могли быстро обменяться верхней одеждой при шмоне. А шмоны были часто, точнее постоянно не менее двух раз в сутки. И нашивать номера заставляли частым стежком, что бы невозможно было содрать, не разодрав материю.

Кто носил этот номер до меня? Кто-то наверное носил... Этой ночью умерло трое заключенных. Их вынесли из палатки и уволокли к воротам лагеря. Там, хотя было ясно, что они мертвы, им каждому сделали по выстрелу в голову, исключая возможность симуляции смерти. Инструкции лагерная администрация выполняла на совесть, что и говорить!

Смерть одного из умерших зэка особенно была ужасной. Его посиневшее лицо, кровавая пена вокруг губ, судорожно сжатые руки еще долго стояли у меня перед глазами. Я так и не понял, от чего он умер, но и козе понятно, что не от старости. И как раз по жребию его спальное место досталось мне. Бывает же на свете такая подлянка!

Но его смерть меня обрадовала больше, чем огорчила, потому, что вторую ночь в метро для меня было бы слишком! А шконка на втором ярусе - лучшее спасение от воспаления внутренних органов! Правда весь бздех кверху поднимается, но зато теплее и парашютисты[6] сверху не падают.

Была в этом и другая, крайне важная сторона. В суровых условиях севера, многие зэка имели застуженные почки и мочевой пузырь, часто мочась кровью. От этого они еще страдали ночным недержанием мочи. В силу этих причин им отводился первый, нижний ярус шконок.

Я направился к хозяйственнику за иглой и нитками. Худой, хромой дядька из лагерной обслуги встретил меня неласково:

- Чего надово, морда твоя куриная? Шляются тут. Сплошные неудобства с вами...

- Иглу, номер пришить, - ответил я.

- Тады ладно! - смягчился лагерный завхоз, или как его называли в лагере придурок[7]. - Получи.

Он вручил мне ржавую иглу и нитки и приказал:

- Тебе два часа времени! Потом будешь пальцем пришивать, понял?

Я заверил его, что все понял. Но спросил:

- А иглы получше нет?

Придурок возмутился:

- С тобой безобразие одно! Хорошая игла, немного старая только. Шей давай, чего зенки[8] вытаращил? Иглу мне целую вернешь! Вот тут садись и пришивай.

- Темновато тут у вас...

- Так что такоича? Лампочка особо мутная, радости с нее мало. Но тебе не узоры писать! И глаза от такого света не ослабевают. Давай, поднатужься.

Под его бесконечный бубнёж я начал работать иглой как умел. Получалось плохо, но я кое-как успел уложиться в предоставленный норматив. Номера оказались пришиты прочно, но косо. Но я уже успел заметить, что за их равнением никто не следил. Главное - крепко нашиты.

Я вернулся в палатку.

Вооружившись еловым веником, я начал мести заплеванный пол. Это продолжалось недолго. Я услышал за своей спиной голос:

- Эй, Абрам!

Звали точно меня. Не по имени, а по нации. Абрамами вообще часто называли евреев, попавших в лагеря. В чехарде пересылок многим людям, отупевшим от этапов и разных лагерей, часто было все равно как твое настоящее имя. Я обернулся. Ко мне подходил один из зэка. Я сразу определил, что он из уголовников-блатных и не ошибся.

- Как откликаешься?

Воровского имени у меня не было, поэтому я предпочел назвать свое имя не задираясь:

- Михаилом назвали.

- Понятненько, - процедил сквозь зубы зэка с нашитым на бушлат крохотным номерком и придирчиво осмотрел меня: - Статья пять-восемь?

- Она самая.

- Значит, контрик. А дальше? Литерок какой?

- Болтушка.

- О, как! - восхитился блатной. - И чего ты наболтать успел?

- Мусора белогвардейцем назвал, - хмуро отозвался я, - белоказаком. Он и взбесился!

- Серьезное дело! - ухмыльнулся мой собеседник. - Ты, парень, на мусоров, значит, кидаешься! Уважаю!

И он довольный своей шуткой заржал. Он выглядел совсем ухоженным и даже форсисто. В новенькой телогрейке, без жирных пятен и грязи. Лицо гладко выбрито. Со свежим благоуханием одеколона. И откуда он его в лагере берет?