Урсула Ле Гуин - Инженеры Кольца

На рассвете грузовик остановился. Люди стали через щель в дверях кричать, что у нас появился покойник и что его надо от нас забрать. Каждый раз начинал кричать кто-нибудь другой. Мы все вместе колотили кулаками в стены и двери кузова, производя такой адский шум в стальной коробке, что сами с трудом его выносили. Никто не приходил. Грузовик простоял без движения несколько часов. Наконец снаружи раздались какие-то голоса, грузовик закачался, колеса забуксовали на льду, и мы двинулись дальше. Сквозь щель в дверях можно было заметить, что снаружи — позднее солнечное утро, скоро полдень и едем мы по дороге, вьющейся между лесистыми холмами.

Так мы ехали еще трое суток, всего четверо суток, если считать от моего пробуждения. Наш грузовик не останавливался на контрольных пунктах и, по-моему, ни разу не проезжал через хоть чем-то примечательную местность. Путешествие наше было неритмичным, не шло по какому-то точному расписанию. Были остановки для смены водителей и подзарядки аккумуляторов. Были какие-то другие, более длительные остановки, причины которых, находясь внутри грузовика, определить было невозможно. На протяжении двух дней мы стояли от полудня до сумерек, как будто все, кто не был заперт в кузове, внезапно оставили наш грузовик, а потом мы снова отправились в путь, уже ночью. Один раз в день, около полудня, через окошечко в дверях нам выдавали большую посудину с водой.

Если считать и покойника, нас было двадцать шесть человек, как раз дважды по тринадцать. Гетенцы часто считают по тринадцать, по двадцать шесть и пятьдесят два, несомненно, это связано с двадцатишестидневным лунным циклом, который соответствует их неизменяющемуся месяцу и равен длительности их полового цикла. Труп был отодвинут к стальным дверям, которые образовывали заднюю стенку нашей коробки, где мы были заперты. Там было холоднее всего. Остальные узники сидели, лежали или сидели на корточках, каждый на своем соответственном месте, крохотной собственной территории, в своем домене до наступления ночи, когда холод становился настолько нестерпимым, что все постепенно сбивались в единое целое, занимающее уже одно общее место, где было тепло внутри и холодно снаружи.

Но была и доброта. Я и еще несколько человек, таких, как старик с раздирающим легкие кашлем, были сочтены наименее приспособленными к холоду и каждую ночь оказывались в середине группы, этого состоящего из двадцати пяти частей целого, где было теплее всего. Мы даже не боролись за это теплое место, мы просто оказывались в нем каждую ночь. Страшная это вещь — доброта, которую люди не в силах окончательно утратить, страшная, потому что, когда мы, нагие, оказываемся во тьме и холоде, это все, что нам остается. Мы, такие богатые и всесильные, в конце концов остаемся при такой мелкой монете и не в состоянии дать что-нибудь.

Независимо от того, что днем нам было тесно, а ночью мы сами искали еще большей тесноты, чтобы согреться, все мы, люди их грузовика, были крайне далеки друг от друга. Одни были одурманены наркотиками, другие, возможно, были недоразвиты, и все были унижены и запуганы. И что странно, ни один из этих двадцати пяти не обратился ко всем остальным для того, чтобы обругать их. Доброта, да, и терпение, — но в молчании, всегда в молчании. Стиснутые в вонючей тьме нашей общей обреченности, мы постоянно валились друг на друга бессильными телами, дышали друг другу в лицо, объединяли тепло наших тел в один очаг, но все равно оставались чужими друг другу. Я даже не узнал имени ни одного из этих людей.

В какой-то из дней, кажется, третий, когда грузовик простоял много часов и я уже начал думать, не бросили ли нас просто так где-нибудь в безлюдном месте, чтобы мы передохли здесь сами по себе, один из них начал со мной разговаривать. Он рассказал мне длинную историю о мельнице где-то на юге Оргорейна, где он работал, и о своем конфликте с надзирателем. Он все говорил и говорил тихим бесцветным голосом и время от времени касался своей ладонью моей ладони, будто хотел убедиться в том, что я его слушаю.

Солнце двигалось к западу, и, когда наш грузовик развернулся к нему задней стенкой, оставшись на обочине, полоса яркого света пересекла темноту внутри кузова и вдруг стало совсем светло, даже в самом дальнем конце нашей коробки. И я увидел тогда девушку, грязную, красивую, глупую и измученную девушку, которая смотрела на меня снизу вверх и робко улыбалась мне в поисках утешения. Это юное существо было в кеммере, и ее влекло ко мне. И это был единственный раз, когда кто-то из них наконец чего-то от меня хотел, а я не мог этого дать. Я встал и подошел к щели в дверях, будто хотел глотнуть воздуха и выглянуть, а потом долго не возвращался на свое место.

В эту ночь наш грузовик долго взбирался на довольно крутые склоны, спускался и снова полз вверх. Время от времени он останавливался по неизвестным причинам. Во время каждой такой остановки за стенами нашей стальной коробки ощущалась леденящая, ничем не нарушаемая тишина, тишина бесконечной пустоты и высоты. Тот человек в кеммере по-прежнему держался поближе ко мне и искал со мной физического контакта. Я долго стоял, прижавшись лицом к стальной сетке и вдыхая чистый холодный воздух, от которого в горле и легких резало, как бритвой. Я перестал ощущать невыносимый холод в ладонях, которыми опирался на стальную плиту дверей. Через некоторое время я понял, что могу их отморозить. От моего дыхания образовался ледяной мостик между губами и сеткой. Пришлось сломать его, чтобы я смог обернуться. Когда я снова присоединился к группе, я начал дрожать от холода так, как никогда прежде мне не приходилось дрожать. Тело мое дергали и сотрясали конвульсии. Грузовик тронулся. Рев мотора и перемещение в пространстве создавали иллюзию тепла, нарушая абсолютную тишину, но я так и не мог заснуть от холода. Я подозревал, что мы находимся на довольно большой высоте большую часть этой ночи, но убедиться в этом было очень трудно, потому что частота дыхания, пульс и энергетический уровень никак не могли служить ориентирами в нашем положении.

Как я узнал позже, в ту ночь мы преодолевали хребет Сембенсьен и должны были оказаться на высоте около шести тысяч метров.

Я не чувствовал голода. Последний прием пищи, который я помнил, был долгий и обильный обед в доме Шусгиса. Меня, наверное, кормили в Кундершадер, но этого я уже не помнил. Прием пищи, очевидно, не являлся обязательной принадлежностью распорядка дня в этой стальной коробке, и я редко вспоминал о еде. Зато жажда была неотъемлемым элементом существования. Раз в день открывалось оконце, специально для этой цели сделанное в задних дверях. Кто-нибудь из нас выставлял в окошко пластиковую посудину, которая вскоре возвращалась уже наполненная водой, вместе с коротким порывом ледяного ветра. Не было никакой возможности разделить эту воду между нами. Посудина просто переходила из рук в руки, и каждый делал три-четыре больших глотка, прежде чем за посудиной протягивалась следующая пара рук. Ни один человек и ни одна группа людей не попыталась взять на себя распределительные функции — по распределению или охране воды. Никто не заботился о том, чтобы сохранить ее для кашляющего старика, у которого явно была высокая температура, жар. Я предложил однажды такой выход, и стоящие рядом со мной согласно кивнули головами, но ничего из этого не вышло. Все пили более или менее поровну, никто не пытался выпить намного больше, чем полагалось, но, тем не менее, вода быстро кончалась. Один раз последние трое, сидевшие под передней стенкой, не получили ни капли воды. Посудина дошла до них уже пустой. На следующий день двое из них потребовали первенства в очереди, и они это право получили. Третий лежал скорчившись в переднем углу, и никто не позаботился о том, чтобы он тоже получил свою порцию. Почему не пытался сделать этого я? Не знаю. Это был наш четвертый день в грузовике. Если бы это мне не досталось воды, не знаю, хватило бы у меня сил для того, чтобы защитить свое право на воду. Я вполне представлял себе, как он хочет пить, и как мучается от жажды, и как тяжело было тому больному, что умер, и страдания всех других узников, в той же мере, как я чувствовал собственные страдания. Но я ничего не мог сделать для того, чтобы облегчить чьи-то мучения, и поэтому я покорно принимал их, так же, как и все они.