Аркадий Стругацкий - Третий глаз

— Бросьте, двадцать шестой, бросьте. Они в гуманистическом блоке действуют еще покруче, газетам здесь можно верить. Там своя специфика… Так что вас все-таки беспокоит? Изложите спокойно.

— Противно, хозяин. В самом деле, чувствую себя мальчиком. Как можно работать, не зная ровным счетом ничего, кроме того, что паук — это враг, что кретины — это предатели, и что их нужно вылавливать! Одни версии, тысячи идиотских версий. По-моему, наши аналитики зря пьют казенный спирт. Скажите, хоть один паук когда-нибудь попадался?

— Все, двадцать шестой. Вы мне надоели. Я понял: вы просто боитесь провалить операцию и заранее готовите себе оправдания. Я точно изложил ваши сомнения? Учитесь у меня краткости.

— Нет! Я боюсь другого, что… э-э…

— Теряем время, капитан. Есть вопросы по существу операции?

— Будет ли оцеплен квадрат?

— Нет. Во-первых, объект может иметь кого-нибудь на подстраховке, во-вторых, если вы его упустите, это не поможет.

— Какой препарат ему вколоть? Обычный или…

— Да, чуть не забыл! Прямо сейчас зайдете к химикам, там какое-то новое зелье есть, возьмете. Хотя лично я уверен, что на это чудовище никакая психохимия не подействует. Вам надо обязательно успеть затолкать его в экранированную машину до того, как он всем мозги не свернул… А инъекцию, конечно, сделайте на всякий случай, сделайте.

— Вдруг помехи не исчезнут, и условный сигнал от вас не поступит? Что предпринимать тогда?

— Ерунда, капитан. Такого не может быть. В конце концов, они не машины. В крайнем случае генерал приказал сбросить на гостиницу бомбу. Вот прекрасный выход — взорвать сучье логово!

— А кто будет платить владельцам?

— Успокойтесь, Игорь. Первый иногда позволяет себе шутить. А нам шутить некогда. Алло! Алло! Диспетчерская? Говорит пятый. Спецмашину к моему подъезду. Хозяином группы назначен двадцать шестой. Все… Так, капитан, больше вопросов нет?

— Нет, Клим Борисович.

— Идите. Приступайте к выполнению задания.

— Слушаюсь. Мой полковник! Свобода — наше…

— Я сказал — идите!!! Болтун.

Проснулся, как от толчка. Резко, сразу. Было темновато, еле видно вырисовывалась пошленькая обстановка номера. Скосил глаза на окно: в городе занималось утро.

Дико болит голова, просто выть хочется. Странно, с чего бы это? Пить-то вчера пил, но к тому времени, как улегся в постель, давным-давно протрезвел. Может быть, перенервничал в номере этого заплесневелого психа? Не знаю… Хотя, какой он псих, он говорил вполне разумные вещи. Насчет плесени, насчет гниения общества. Точно! Вот я, например, родился — плод родительской ошибки, — жил, как мог, как хотел, сдохну когда-нибудь. А что я за это время сделал полезного обществу? Да ничего! Действительно, расшибусь в своей сверхскоростной железяке, вот тогда будет от меня польза. Граблю на досуге прохожих, взял пару — тройку магазинов. Что ни говори — плесень, и не больше того. И ведь все так! Все, кого я знаю, плесень. И все, кого они знают, тоже плесень. Все мы плесень, и никто из нас ничего путного не сделал в жизни. Так с чего обществу развиваться, с чего идти вперед? Если никто не приносит обществу пользу, то оно будет стоять. Или организованно двинется назад, к каменному веку. Затем подгниет и рухнет. Верно этот тип говорил. Здорово его, видно, приперло, если пошел проповеднике по людям. Повернутый, точно. Волшебником добрым себя называет… И чего я проснулся? Да еще башка трещит невыносимо. Сейчас бы хорошую дозу — как рукой сняло бы. А где ее взять? У этой дуры в номере кроме фруктовки да аристократических шипучек ничего не нашлось. Впрочем, нашлась кровать. Большая, мягкая, нагретая. Согласно последним научным данным — именно то, что нужно уважаемым гражданам свободной страны. Очень удобно, когда поступаешь по науке: все у тебя получается культурно, интеллигентно и чисто… В общем, живем мы в разврате и подохнем там же. Если и суждено нашему пакостному миру познакомиться с какой-либо очередной зверской пакостью, то выползет она снова отсюда, из теплой постельки… Интересно, спит моя милая дамочка? Или тихо думает о вырождении цивилизации?

— Эй, — прошептал я, — с добрым утром.

Ни звука в ответ. Дрыхнет, значит. Утомилась со мной, бедняжка. Странно она как-то спит — не шевелится, не сопит, словно бы и не дышит. Я вяло двинулся и протянул под одеялом руку. Не знаю, зачем сделал это. То ли хотел разбудить ее, то ли хотел убедиться, что она рядом. Сначала я ничего не понял, а затем вдруг услышал одинокий беззащитный воплик — мой собственный. Женщина, лежащая в постели, была холодна, как ледышка. Температура ее тела, по-моему, была ниже комнатной, Ба нальный труп. Умирая от ужаса, я отшвырнул одеяло, соскочил с кровати и попытался зажечь свет. Попытался потому что свет не горел, и как я ни щелкал выключателем, он не зажегся. Тогда я схватил с туалетного столика спички, наклонился над кроватью и зажег одну. В призрачном пламени я увидел такое, от чего сердце мое сбилось с такта, а вдох застрял в горле. Да, женщина была мертва. Но как мертва! Ее ухоженное личико, плодово-ягодная грудь, живот, ноги — все тело было покрыто омерзительными белыми пятнами. Плесень! Содрогаясь, я провел пальцами по сырой склизкой коже, и мне стало очень страшно. Кошмар какой-то…

Спичка погасла. Я бессильно опустился на остывающее ложе и посидел некоторое время, обхватив голову руками, пытаясь удержать разбегающиеся мысли Потом встал, прошлепал босиком к окну и выглянул. Улица была пуста. Слепыми глазницами смотрели вышибленные витрины “Бутсы”, не мерцали призывные надписи над входом, не горело освещение внутри. Кафе было таким же темным, как мир вокруг — таким же безжизненным Неподалеку застыла искореженная машина, врезавшаяся в стену дома. Из распахнутой дверцы вывалилось подобие человека, заросшее белесой дрянью. Боже всемилостивый, что это творится!

Из коридора донеслось постанывание. И слабые неровные шажки. Не помня себя, я выскочил в прихожую, стал торопливо дергать ключом, жаждя закрыться, но он заклинился в замке, не двигался ни в одну, ни в другую сторону. Тогда, задыхаясь от яростного страха, я навалился спиной на дверь и уперся ногой в косяк туалета. Нервы были на пределе. Снаружи кто-то брел, спотыкаясь, тяжко шаркая, шлепая ладонями по стенам, шумно скуля, стучась ко всем подряд… Я затаился. Идущий ткнулся ко мне и проследовал дальше. Вскоре шажки оборвались, очевидно, человек упал и решил не вставать, и сейчас же там зашлись криком. Смертельная обида слышалась в этом крике, впрочем, он длился недолго — превратился в хрипение и затих, будто обломился.

Переведя дух, я отошел от двери. Тут обнаружилось, что одежды на мне никакой, а в номере убийственно холодно. Я еще раз попытался зажечь свет, убедился, какое это бессмысленное занятие, и тогда, осторожно присев на кровать рядом с заплесневевшим трупом, принялся одеваться.