Роман Подольный - Легкая рука

— Здорово! — восхищается собеседник.

— То-то и оно. Мы даже попытались разок проникнуть в ближайший из доступных миров, но там параметры ментального поля оказались измененными. По-видимому, воздействием нейтринного поля. Словом, этот мир для обмена закрыт. Что же, по расчетам есть еще по крайней мере восемнадцать других достижимых пространств. Нам хватит! И — не в том мире, так в этом я еще, глядишь, стану президентом Академии, и вас не забуду, и всех Виталиев Овчинниковых, как и всех Константинов Грековых.

— А меня? — появилась из кухни Анечка.

— О! Энергичная, деловая, пробивная — тебе как раз к лицу быть не только женой президента, но и академиком.

— То-то. Мне, женщине, столько надо успеть. Я сегодня в очереди услышала отличную формулу: мужчины умирают раньше женщин, зато живут дольше. И ведь — правда!

— А в шахматы вы теперь играете совсем слабо, Виталий Егорович, — печально сказал гость.

— Ну вот. Нашел о чем говорить! Лучше подскажи, о великий генератор идей, кому и зачем понадобилось закрывать один из миров? Или это случайность? Мобилизуй-ка свое чутье! Как бы подать туда сигнал, чтобы сняли нейтринное поле, а?

— Не снимут его, — ответил Константин.

Город все собирался кончиться, оборваться, сойти на нет — и не мог.

Улицы сменялись улочками, заборы — заборчиками, уличные колонки — колодцами. Но конца всему этому не было. Взгляд упирался метрах в двадцати в зыбкую границу темноты — и несколько секунд она казалась границей города. А потом я замечал, что темнота отступает передо мною, а вместе с нею медленно уходит в ночь город, расчетливо не давая обогнать себя.

Днем Барашов совсем не казался мне большим. Наверное, потому, что я мерил его в вышину, а не в длину и ширину. Что ж, четырехэтажный горисполком был Эйфелевой башней города, а трехэтажная гостиница с колоннами — его Исаакиевским собором.

За два месяца, прошедшие со дня моего приезда, у меня не нашлось времени, чтобы до деталей рассмотреть пункт, определенный мне для работы институтской комиссией по распределению. И не ночью бы начинать исследование города, где, как значилось в позавчерашнем решении горисполкома, уличное освещение отставало от благоустройства дворов, а от уличного освещения, в свою очередь, отставало асфальтирование тротуаров.

Это решение я получил как руководитель видного областного учреждения. В моем ведении находился угрюмый двухэтажный дом, смотревший и на соседнюю улицу, и на общий с городской милицией двор добротно зарешеченными окнами. Называлось мое учреждение архивом; я был там начальником трех старших научных сотрудников, одного просто научного сотрудника, двух младших научных сотрудников, трех архивно-технических сотрудников и трех вахтеров.

Я завидовал своим подчиненным. Потому что они не были начальниками. Особенно вахтерам. Раз в три ночи каждый из них занимал рабочую позицию на печи в крохотной сторожке у дверей архива, на которые сам же перед тем навешивал замок весом в полпуда. Утром я будил его и отпускал с работы. Один из них ухитрился как-то не заметить грозы, перебудившей весь Барашов; другой, самый старший из трех (по слухам, занимавшийся гаданием), сегодня вечером не слышал, как я отчаянно лупил руками и ногами в дверь архива — изнутри. Потому что я был заперт. Стоило только на пятнадцать минут больше посидеть над документами…

Покорившись судьбе, я предусмотрительно превратил рабочие халаты сотрудников в эрзац-простыни и зиц-одеяла. Но спать было рано. Я пошел к полкам с судебными делами.

Их было здесь, судя по описям, по крайней мере двадцать тысяч! И по крайней мере процента три от этого числа я уже успел просмотреть.

На делах стояли красивые даты: “Начато 2 января 1917 года, окончено 14 декабря 1917 года”. “Начато 28 сентября 1917 года, прекращено производством 29 октября того же года”. 1918, 1919, 1920 годы. “Дело 2-го участка Барашовского уездного суда о краже крестьянином Филиппом Иконовым свиньи у крестьянки Елизаветы Петровой”. Больше всего было здесь двойников этого дела. Что же, я и просматривал эти судебные документы только для того, чтобы б льшую часть из них отправить в макулатуру.

…Я никак не мог понять, чем руководствовались когда-то работники суда при составлении описи. Дела времен Керенского соседствовали с делами первых лет нэпа, документы о крестьянских восстаниях смущали покой классических дел о покраже соседской курицы.

Я был стражем исторической справедливости. И хозяин курицы вместе с похитителем ее уходил под моей рукой в небытие посредством резолюции поперек обложки дела: “мак.”, а батраки, отнявшие землю у своего помещика, переходили в века согласно точной резолюции: “На постоянное хранение”.

Впрочем, летом и осенью 1917 года крестьяне Барашовского уезда редко отнимали у помещиков землю. Но не думайте, что помещикам от этого было легче. Крестьянские сходы принимали здесь в ту пору детальные резолюции, в которых обязывали формальных владельцев земли: а) запахать ее всю, б) платить при этом батракам столько-то рублей в день, в) передать после сбора урожая половину хлеба армии, а вторую половину — крестьянам.

Тех, кто предлагал такие резолюции, арестовывали. Тех, кто их осуществлял, бросали в тюрьмы. А толку?

Я сам не заметил, как начал писать — на обложке одного из макулатурных дел:

Я писал стихи, брал новые дела, снова писал стихи… Я смеялся, обнаружив дело о нарушении в 1920 году священником села Ольховка тайны исповеди: поссорившись с соседом, он сообщил ему и всем желающим послушать, что тот рогат. Низовой суд постановил было посадить болтуна на три месяца, а потом высшая инстанция терпеливо объясняла рассвирепевшим односельчанам потерпевшего соседа, что у нас церковь отделена от государства, и следовательно… Сразу за этим делом шло по описи другое, посвященное взысканию алиментов с некоего местного немца. К делу были приложены его любовные письма к истице. Последнее из них, написанное за час до свадьбы с другой женщиной, кончалось так: “Играйте, скрипки! Рвись, сердце! Эмма потеряна для меня навсегда”. В своем заявлении в суд Эмма объявляла, что отец ее ребенка не честный немец, работающий на благо интернационального рабоче-крестьянского государства, а жадный и тупой пруссак.

Бумага дел не пожелтела, вопреки всем литературным традициям, а посерела, стала сухой и ломкой. Давно умерли крестьяне, выгнавшие помещика, и сам помещик, умерла, наверное, Эмма, умер и ответчик по ее делу. Остались только папки в коричневых, серо-синих, зеленых и желтых обложках. Все больше номеров становилось в описях, которые я составлял.