Роман Подольный - Легкая рука

Здравствуй, Оля! Спасибо за звонок. Не удивляюсь, что ты прослышала про наши события в своем Ленинграде. И ты не удивляйся, что я поступаю именно так, как поступаю. Все, что ты пишешь о Тане — правда. Только не вся.

Да, у нее плохо с чувством юмора. Она так старается почувствовать соль в анекдоте, что становится неловко. Словно танцуешь рядом с безногим.

Представляю, что творилось в ее классе каждое первое апреля! Там смеялись наверное, точь-в-точь как на институтском семинаре у Емельяна Савельевича — в минуты, когда он пробовал свое чувство юмора на мне.

Он, конечно, одет — фирм, галстучек итальянский, туфли западногерманские с липучками, джинсы шведские. Смотрит — глаза щурит, для убедительности брови поднимает и нос морщит. А голосом нажимает:

— Давно ли вы, Егоров, от малярии вылечились? Ну, насчет брюшного тифа и спрашивать не буду судя по тому, как вы молоды.

Каждому юмор служит по-своему. Иногда шутка в споре — то же, что подножка в вольной борьбе, пользуйся, ради бога, а иногда — словно в боксе удар ниже пояса отбил бы, да не ждешь, против правил — а дисквалифицировать противника некому.

Я, понимаешь, одно время любил кидать в массы безумные идеи. В основном о пользе иных болезней. Среди гениев, известно, прямо-таки эпидемия подагры, малярией можно вылечить сифилис, выздоравливающий от брюшного тифа очень молодо выглядит, да и сам себя юным чувствует, факты веды.

Емельян, конечно, в форме: забыли, говорит, про положительное влияние воспаления легких на нравственность и гриппа на цвет лица? Правда, говорит, это благотворное действие продолжается только до момента выздоровления. Кстати, спрашивает, как у вас с подагрой? Очень мучит?

Юмор для него дубинкой становится, все сильнее замах, все резче удары. Но надо улыбаться, потому что все улыбаются, смеяться, раз все смеются. Пока ты поддерживаешь шутку, отпущенную на твой счет, значит — держишься на ногах, значит, еще не в нокауте, противник если и выигрывает, так только по очкам, и не все потеряно.

— Емельян Савельевич! — поднимает руку Таня. Да, уж она-то, конечно, не смеялась. Одна на весь семинар.

— Слушаю, товарищ Кононова.

— Мне кажется, было бы неплохо, если бы вы выслушали предложения Александра Егорова.

Да, тут, похоже, рука в боксерской перчатке натолкнулась на стену и на секунду бессильно повисла. Но доцент быстро овладел собой.

— Что же, слово новому Пастеру!

Деваться некуда. Встаю. Бормочу, что можно собрать статистику… В каком, например, возрасте умирают люди, в молодости переболевшие такими-то болезнями — раньше или позже, чем те, кого судьба от этих бед избавила. Выяснить, чем хворали долгожители в детстве и на заре туманной юности, а также позднее. Ну и тому подобное. Сейчас, когда диспансеризации стали регулярными, много можно набрать материала по интересующей нас теме.

А Таня на него смотрит так, что — попробуй, не ответь.

А Емельян, между прочим, хоть доцент, а лет всего на пять меня постарше, ты же знаешь, я слишком долго “изучал жизнь” перед институтом. Видно, проняло его, сел прямо на стол, вобрал в кулак бородку, глазами туда-сюда стреляет — думает. Обычно-то он сразу начинал язвить. Думает! Потом говорит осторожно:

— Чрезвычайно интересная мысль. Могу предложить и другую… Взять большую инфекционную больницу или несколько больших больниц… И при выписке выздоровевших сверять возраст, определяемый по общему состоянию, с возрастом по паспорту. При этом смотреть, какую болезнь кто перенес, а потом все, понимаете ли, рассортировать, раскассировать, скоррелировать… Чрезвычайно интересно может выйти!

Я-то ждал удара, а он воздержался, видимо, рассчитывает выбрать для тычка момент удобнее. Что же, не будь дураком, зову его в соавторы; группа на нас во все глаза смотрит, как же, сюрприз Емельян меня признал. А он уже слегка опомнился, и снова в прежнюю дуду:

— Со временем я, может быть, ваше предложение приму. А пока стоит поставить эксперимент на себе. С тифом, скажем, — помолодеть ведь нам с вами не помешает.

Опять, значит, издевается, ненадолго его Таня излечила. Я, понятно, говорю, что с благодарностью принимаю предложение о его участии в опыте с сыпным тифом, начинаю для вида выяснять, когда он сможет выделить время подсчитываю: десять — четырнадцать дней инкубационный период, еще столько же — лихорадочное состояние, еще двенадцать дней полагается при нормальной температуре вылежать в больнице…

Он мне в тон отвечает, что в марте — апреле эти сорок дней найдет… И для меня договорится с деканатом о кратком академическом отпуске, — разумеется, при условии, что до весны подготовлюсь к экзаменационной сессии.

Группа уже поняла, что мы к пикировке вернулись, улыбочки, смешки но, видно, не вся группа поняла!

Да, чувство юмора, чувство юмора. Может быть, для меня, да и для Емельяна, шуточки — всего лишь способ замаскировать отступление перед правдой? Или даже — безопасный уютный уголок, куда от правды прячешься? Но ведь не всегда он такой безопасный, как выяснилось. Словом, у меня просто нет теперь выхода. У Емельяна — тоже… Слишком хороший пример нам подан. Знал я, конечно, что Танин отец — микробиолог, но не мог ведь додуматься, что она сможет найти в его лаборатории пробирку с возбудителями, — он как раз готовил вакцину для Индонезии. Через час мы начинаем свою часть эксперимента. А Таня… Я надеюсь на ее молодость. Целую. Твой брат Саша.

Это письмо появилось впервые в приложении к шестому изданию монографии А. Д. Егорова и Е. С. Попова “Болезнь как путь к здоровью и долголетию”. Там же помещены фотографии авторов, сделанные как в день самозаражения тифом, так и сразу после выздоровления. И неизвестная прежде фотография Т. А. Долговой, посвящение которой, как обычно, открывает книгу. Какой-то любитель (по-видимому, врач) снял ее в больнице за несколько часов до смерти.

Кошмары у меня свои собственные. Повторяющиеся. Чаще всего вижу себя бегущим с винтовкой наперевес по бесконечному белому полю. Бегу последним. Впереди — тридцать два человека. Знаю точно, сколько именно. Не потому, что пересчитал, а потому что это — ребята из обоих десятых классов школы, в которой я учился.

Но на снежном поле впереди нас начинают рваться снаряды. Наяву я никогда не видел, как это бывает. А во сне закручивается спиралью снежный смерч, через несколько секунд он становится похожим на кривой зонт, затем рассыпается, начиная с краев. А потом уже слышится чмокающий звук, только чмокнуть так может разве что великан.

И — снова, снова, снова. Никто из нас пока не задет. Но не все ребята выдерживают это зрелище. То один, то другой падают в снег и уже не подымаются. Нет, не падают, а ложатся. Вот их уже пятеро — залегших. Восемь. Четырнадцать. Я знаю, что тоже лягу. Лягу, когда упавших окажется семнадцать, когда их станет: большинство.