Айзек Азимов - Золотое время

Комната была такая же, как прежде. Хотя нет, не совсем такая же. Тот же человек сидел за той же конторкой. Нет, не совсем тот же человек, и конторка не та же.

Тревис быстро обвел помещение взглядом.

— Все в порядке? — буркнул он.

— Конечно. С благополучным возвращением!

Но настороженность не покидала Тревиса. Казалось, он проверяет каждый атом воздуха, придирчиво исследует свет солнца, падающий из высокого окна.

— О’кей, Экельс, выходите. И больше никогда не попадайтесь мне на глаза.

Экельс будто окаменел.

— Ну? — поторопил его Тревис. — Что вы там такое увидели?

Экельс медленно вдыхал воздух — с воздухом что-то произошло, какое-то химическое изменение, настолько незначительное, неуловимое, что лишь слабый голос подсознания говорил Экельсу о перемене. И краски — белая, серая, синяя, оранжевая, на стенах, мебели, в небе за окном — они… они… да: что с ними случилось? А тут еще это ощущение. По коже бегали мурашки. Руки дергались. Всеми порами тела он улавливал нечто странное, чужеродное. Будто где-то кто-то свистнул в свисток, который слышат только собаки. И его тело беззвучно откликнулось. За окном, за стенами этого помещения, за спиной человека (который был не тем человеком) у перегородки (которая была не той перегородкой) — целый мир улиц и людей. Но как отсюда определить, что это за мир теперь, что за люди? Он буквально чувствовал, как они движутся там, за стенами, — словно шахматные фигурки, влекомые сухим ветром…

Зато сразу бросалось в глаза объявление на стене, объявление, которое он уже читал сегодня, когда впервые вошел сюда.

Что-то в нем было не так.

Экельс почувствовал, что опускается на стул. Он стал лихорадочно скрести грязь на башмаках. Его дрожащая рука подняла липкий ком.

— Нет, не может быть! Из-за такой малости… Нет!

На комке было отливающее зеленью, золотом и чернью пятно — бабочка, очень красивая… мертвая.

— Из-за такой малости! Из-за бабочки! — закричал Экельс.

Она упала на пол — изящное маленькое создание, способное нарушить равновесие, повалились маленькие костяшки домино… большие костяшки… огромные костяшки, соединенные цепью неисчислимых лет, составляющих Время. Мысли Экельса смешались. Не может быть, чтобы она что-то изменила. Мертвая бабочка — и такие последствия? Невозможно!

Его лицо похолодело. Непослушными губами он вымолвил:

— Кто… кто вчера победил на выборах?

Человек за конторкой хихикнул.

— Шутите? Будто не знаете! Дойчер, разумеется! Кто же еще? Уж не этот ли хлюпик Кейт? Теперь у власти железный человек! — Служащий опешил. — Что это с вами?

Экельс застонал. Он упал на колени. Дрожащие пальцы протянулись к золотистой бабочке.

— Неужели нельзя, — молил он весь мир, себя, служащего, Машину, — вернуть ее туда, оживить ее? Неужели нельзя начать все сначала? Может быть…

Он лежал неподвижно. Лежал, закрыв глаза, дрожа, и ждал. Он отчетливо слышал тяжелое дыхание Тревиса, слышал, как Тревис поднимает ружье и нажимает курок.

И грянул гром.

Тьма. Ничто. Пустота и голос, который говорит ему из невидимых глубин:

— Вспомни, кто ты…

Тяжело и больно, когда тебя так будят. Все же он пытался ответить. И не мог. Он сказал:

— Я не знаю…

— Нет, ты знаешь. Ты сможешь вспомнить, если постараешься. Кто ты?

Голос все мучил его холодно и настойчиво, и, чтобы это прекратилось, он в отчаянии пытался вспомнить. Казалось, он должен знать… Он знал когда-то…

— Я…

Пауза. Нащупывание чего-то рядом, и затем:

— Я Феннвей.

— Ага, — сказал голос — Хорошо. Вот видишь, ты знаешь, ты можешь вспомнить… Ну, а теперь, где ты, Феннвей? Где?

Он опять ответил:

— Я не знаю.

Туманы были густы, и он начал уставать.

Но голос продолжал:

— Ты идешь, Феннвей. Кругом — улица, дома, люди. Куда ты идешь?

И вдруг он понял, что знает. Конечно, знает. Он, должно быть, уснул, и ему пригрезилось, что он не знает. Он шел по Американской авеню. Он только что покинул свою контору в Центре Рокфеллера. Сгущались сумерки, падал мелкий снег. Ему видны были громадные башни города, устремленные в небо, на их выступах белел снег, они сияли мириадами окон, а выше, в дыму, мелькали огоньки самолетов.

Он сказал, отвечая голосу:

— Я в Нью-Йорке. Сейчас зима, и я иду домой.

— Хорошо. А теперь — год. Какой сейчас год, Феннвей?

— Я устал, — сказал он. — Я хочу спать.

— Назови мне год, Феннвей. Год.

Он неуверенно сказал:

— Год, когда я родился, год, когда я женился, год, когда у меня родился сын. Тот год, этот год… Я не… Да, 1987.

Он устал. Голос начал ослабевать, спасительная тьма усиливалась.

— Феннвей, — ему показалось, что голос задрожал от сильного возбуждения. — Феннвей, а Цитадель. Ты знаешь о Цитадели?

— Цитадель? — Какая-то струна внутри дрогнула от прикосновения этого слова, струна страха, обреченности и отчаяния.

— Может быть, этого не случится, — пробормотал он. — Может быть, они ошиблись. Цитадель… Я не могу думать о Цитадели. Дайте поспать!

И он дал себе упасть в объятия тьмы. Откуда-то издали он услышал голос, называющий его имя, и другой голос, который предупредил:

— Осторожнее, не принуждай его. Ты же знаешь, как это опасно…

На мгновение ему почудилось, будто он видит их лица, громадные, колеблющиеся в пустоте, что была над ним. Бородатые, светлые и ненавистные лица мучителей. Ему показалось, будто он слышит голос, который сказал со сдерживаемым торжеством:

— Еще раз. Еще раз — и он вспомнит.

Затем все пропало: и видение, и звук, и любое другое ощущение. Был только сон, глубокий-глубокий, была ночь безмолвия и забвения.

Дневной свет. Узкий луч света, красный, скорее ржаво-красный, на каменном полу. Он долго лежал, глядя на свет, не понимая, откуда он, не понимая ничего. Голова у него была тяжелая, будто тележка с железным ломом.

Он был заперт в крохотной каменной каморке. Было очень тихо. И, если не считать одного-единственного луча света, — темно. Он не мог вспомнить, видел ли он это место когда-либо раньше. Он взглянул на светлый луч и принялся размышлять, и размышления эти были долгими и туманными.

Он думал, кто он, где он и почему.

Когда-то он знал. Когда-то он помнил имя, место и причину.

Но они ушли за пределы воспоминаний. Он подумал, что это должно было испугать его. Но нет, ничуть, он был растерян, обеспокоен, но не испуган. Не сильно испуган.