Айзек Азимов - Золотое время

И вдруг он что-то вспомнил, дрожа и покрываясь холодным потом. Смутные, разбитые образы закружились в его мозгу, слишком бесформенные, чтобы их ухватить. И он закричал:

— Я не могу вспомнить!

Крик этот был всего лишь негромким стоном. Он глухо отразился от камня, эхо было тяжелым, похожим на смех.

Он оглядел себя. Он увидел свои ноги, обутые в сандалии из сыромятной кожи. Длинные, загорелые, мускулистые ноги, отмеченные старыми шрамами. Полоска белой ткани тесно охватывала узкие бедра, а выше шел плоский загорелый живот.

Он принялся изучать свои руки. Они были сильными, но особого значения это не имело. Он поднял их и ощупал лицо. Твердые, выдающиеся вперед скулы, глубокие впадины. Он пробежал пальцами по коротко остриженным волосам и не узнал, какого они цвета, как он не знал, какого цвета его глаза. Не знал и своего имени.

Это скверно, когда ты заперт в каменном мешке, да еще и без имени. Он стоял неподвижно, пока не прошел спазм.

Его потянуло к лучу света. Три медленных, неуверенных, шага, и он приник лицом к узкому окошечку, глядя наружу — наружу и вниз, и далеко вперед. И снова на коже выступил холодный пот и возникла дрожь от тревожного чувства, что воспоминания его прячутся буквально за порогом разума.

Медное солнце висело в небе, и небо тоже было медным и густым, пересеченным облаками красной пыли, сгущавшимися до пурпура там, где пыль касалась далеких холмов. Он поглядел в небо, и что-то сказало внутри него: «Небо не такое», — но не сказало, почему.

Внизу, у подножия гранитных скал, которые, казалось, бесконечно падали оттуда, где он стоял, раскинулся город. Огромный город. В нем было множество зданий, некоторые — большие, построенные из камня, некоторые — из дерева, некоторые — из кирпича, и кроме них — бесчисленные скопления крохотных хижин, похожих на земляные наросты. Великолепный город под медным небом, окрашенный в мрачные тона. Богатый город. С высоты виднелись заполненные людьми и животными рыночные площади, линии улиц, переулков и переплетающихся аллей, стойла, загоны, дороги, которые вели из города и в город. Городской шум долетал до него, приглушенный расстоянием, — гул множества голосов и отзвук большого движения.

Огромный, богатый, оживленный город. Но опять что-то сказало внутри: «Все не так». И почудилось вдруг: точно по воле богов выросли белые башни до самого неба, наполненные светом и звуками, а кругом — шуршанье колес, рев моторов и мельтешение крыльев в закатном небе. Все это промелькнуло, точно клок дыма, уносимый ветром, и тут же исчезло, нерассмотренное и непостигнутое, словно ничего никогда и не было.

Он стоял все там же, уныло глядя на город и на просторы, раскинувшиеся за ним, с зеленеющими кое-где лесами, ухоженными лугами и крышами деревень. Были там и речушки, и три широкие дороги, которые вели вдаль, к холмам. Над дорогами клубилась пыль, поднятая всадниками и пешеходами.

Тени не изменялись. Солнце неподвижно висело в небе. Он не знал, как долго оно так стоит. Время отсутствовало, в этом тоже было что-то не то, в этом красном неподвижном солнце и пыльном небе.

Откуда-то сверху, похоже, с крыши здания, где он находился, послышался удар гонга. От этого удара содрогнулись каменные стены, эхо прокатилось над землей, торжественное и грозное, и он подумал, что это, наверное, должен быть здоровенный гонг, изготовленный гигантами. Когда звенящие раскаты угасли, мир, казалось, наполнился молчанием.

Внизу успокоился город. Затихли голоса, опустели улицы и рыночные площади. За городом, на равнине, караваны свернули с дорог и расположились на отдых под кронами деревьев. Деревни тоже стали безмолвны. Мир уснул.

А солнце так и не стронулось с места.

Он опять испугался. Город и равнина лежали под остановившимся солнцем неправдоподобно тихие, будто мертвые. Он отвернулся от узкого, как щель, окна. В одной из стен была железная дверь, низкая и тяжелая. Он забарабанил в дверь кулаками. Он закричал. Он повторял это снова и снова, пока не охрип и не разбил в кровь руки. Ответа не было. Ни звука не раздавалось снаружи. Он возвратился обратно, к скамье, на которой проснулся. На полочке, близ скамьи, он увидел кувшин с водой и глиняную тарелку с мясом и черным хлебом. Он не был голоден. Он отпил из кувшина, а затем уселся и, обхватив голову руками, заставил себя вспоминать, догадываться. И это было так же бесполезно, как и колотить в дверь.

На глаза ему опять попались вода и пища. И тут его осенило.

— Кто-то придет, — прошептал он. — Рано или поздно кто-то придет с едой. А они знают. Они скажут мне, кто я.

Он их заставит сказать, кто он, где он и почему. Он снова задрожал, но теперь уже не от страха, а от надежды. Он ждал, сложив свои загорелые руки, жилистые и грубые.

Он ждал.

Стена и железная дверь были, по-видимому, очень толстыми, потому что он ничего не слышал, пока не раздался звук осторожно отодвигаемого засова. Он лег на скамейку и притворился, что крепко спит. Второй засов. Третий. Дверь распахнулась внутрь.

Послышались легкие шаги по камню. Подглядывая сквозь ресницы, он сумел рассмотреть в полутьме только неясную маленькую фигурку, которая подошла и склонилась над ним.

Он протянул руки и схватил ее.

Тот, кого он держал, вел себя как маленькая пантера. Он одной рукой зажал неизвестному рот, чтобы тот не закричал, затем поднялся и, преодолевая сопротивление, поволок того ближе к свету. И увидел, что поймал девушку.

Волосы у нее были черные, глаза — два темных огонька, сверкающие над краем его ладони. Так он держал ее с минуту, глядя в дверной проем и прислушиваясь. Затем прошептал:

— Перестань брыкаться, и я уберу руку. Но один звук — и я тебя убью.

Она кивнула. Он осторожно отвел руку от ее лица. Он увидел острый подбородок, алый рот, оскаленные зубы — кошачье лицо, хищное, испуганное, смышленое. Но видел он это лицо лишь одно мгновение. Черты его тут же смягчились, кошачий взгляд пропал, пропала резкость, он подумал, что ему это всего лишь померещилось. Теперь глаза ее стали ласковыми и печальными, как и голос, который прошептал:

— Почему ты со мной так обращаешься? Разве ты меня не помнишь? Я же Арика.

— Арика, — медленно повторил он. И снова: — Арика? — Его пальцы сжали ее руку. — Нет, я тебя не помню, Арика. — Он начал трясти ее непонятно зачем, туго соображая, что он делает. — Я тебя не помню. Я ничего не помню. Кто я? Скажи мне, кто я?

Темные глаза наполнились жалостью.

— Так уже было. Но я думала, что ты меня вспомнишь. Всего четыре ночи назад я приходила, чтобы сказать тебе, что для побега все готово. — Она умоляюще дотронулась до него. — Не тряси меня так. Я не знаю, кто ты и откуда, и даже — почему ты здесь. Я знаю только, что ты — человек, что ты — в плену, а я ненавижу новчей.