Андрей Имранов - Антитезис

Дима вытаращил глаза, потом расхохотался.

— Браво! — сказал он, хлопая в ладоши, — брависсимо! Честное слово, я просто восхищен вами. До последней секунды я и помыслить не мог… право же, будь все нищие такими, я бы к ним совсем по-другому относился.

Старик нахмурился и попытался что-то сказать, но Дима не дал.

— Сколько я сам был бы рад получить — это все же жирновато будет, но полтинник ты заработал честно, — веселясь, сказал Дима и полез за бумажником.

— Дурак! — рявкнул старик так, что шедшие вокруг люди замедлили шаг и заозирались. Дима замер с бумажником в руке и кривой улыбкой на лице.

— Дурак, — тише повторил старик, — не нужны мне твои деньги! У меня, слава богу, пенсия какая-никакая есть, да и квартира имеется. Ни черта ты не понял. Как только я перестал быть пугалом в твоих глазах, ты сразу полез за деньгами. А смысл? Иди — посмотри в глаза своему страху! Вон — ему дай, — старик махнул рукой в угол перехода.

— Нет, — сказал Дима, пряча бумажник, — он их все равно пропьет. То, что хозяин не отберет.

— Ты бы пропил? Тогда конечно, пропьет.

— Можно подумать, это от меня зависит, — буркнул Дима, — и вовсе я себя на его месте не представляю.

— Тогда какое тебе дело? Пусть пропьет. Что ты его по себе-то равняешь, раз себя на его месте не видишь? Это тебе — молодому и здоровому — пьянствовать зазорно. А ему больше ничего и не осталось. Так подари ему маленький воздушный шарик надежды. Конечно, один маленький шарик не сможет поднять весь его груз несбывшихся надежд, ну так это и целому дирижаблю не под силу. А так — пусть ненадолго, но человек будет счастлив и безмятежен.

— Все равно это неправильно. Если он совсем безнадежен, пусть пойдет и сдохнет. Нормальным людям денег не хватает, а он… Нечего тут… землю коптить.

Дима засунул руки в карманы и зашагал к турникетам.

— Ну да, тебе-то, с сегодняшней твоей колокольни, кажется, что сдохнуть — лучше, чем пойти побираться. Но ты на это лучше не рассчитывай.

Старик догнал его и пошел рядом.

— Блин, — сказал Дима, — ну понял я, понял вашу мысль. Надоело уже.

— Нет, еще не понял. Вот ты же веришь… даже не веришь, а знаешь, что обязательно достигнешь успеха, так? Что будешь жить в особняке с видом на море, летать на собственном самолете, есть на обед омаров золотыми вилками из серебряных тарелок?

— Ну, — Дима хмыкнул, — это уж чересчур. Можно без омаров.

— Это значит, что твой груз несбывшегося еще не придавил к земле воздушный шар твоих надежд. Следи за ними, тщательно следи. Потому что успеха можно достигнуть в любом возрасте и в любой ситуации. Ты не сможешь упустить свой звездный миг, если не разучишься летать.

— Лучше бы пораньше, — проворчал Дима, — много ли радости стать богачом лет так под восемьдесят?

— Поверьте мне — много.

Дима хмыкнул, отметив, что старик снова вернулся к обращению на «вы», но ничего не сказал. Встал на эскалатор, прислонился к ползущей ленте перил.

— Я в вагоне собирался лекцию записанную послушать, — сказал он, — а то Вирджил мне махом подкинет пару гирек в мой груз несбывшегося.

— Да на здоровье, — сказал старик, — все равно вы едете в центр, а я — домой — на Проспект Вернадского, так что вскоре я вас от своего общества избавлю… Вирджил… был у меня один студент с таким именем.

Дима непроизвольно шевельнул бровью «Студент? Так он преподаватель бывший?» — но вслух ничего говорить не стал.

— Дитя фестиваля, — старик усмехнулся, — мать его в честь отца назвала — Вирджилом. А фамилию свою дала — Наливайко. Так над ним только ленивый не смеялся.

— Хо, — сказал Дима, — а мне он говорил, что его в честь какого-то деятеля назвали… да и отчество у него русское.

— Одно другого не исключает, — кивнул старик, — привет ему передавайте. От его научного руководителя.

И он вдруг задорно улыбнулся, враз помолодев лет на тридцать. Над полупустой платформой протяжно пропел гудок.

— О! — встрепенулся старик, — А вот и мой поезд. Что ж, благодарю за беседу. До свиданья — и пружинистой, совсем не стариковской походкой, он устремился к правому краю платформы, к уже мелькающим сине-белым вагонам.

— До свидания! — крикнул вслед Дима. Старик, не оборачиваясь, помахал рукой и нырнул в распахнутые двери.

— Ну и дела, — сказал Лукшин, провожая взглядом отходящий электропоезд, — ну и ну.

Вытащил из нагрудного кармана вконец спутавшиеся наушники («Вот черт, надо было еще в прошлый раз распутать») и, хмурясь, пошел навстречу дующему из темноты тоннеля теплому ветру.

Запись получилась плохая. Преподаватель рисовал на доске какие-то диаграммы, но Диме об их виде оставалось только догадываться — мало того, что запись велась из самого дальнего от доски, угла, так он еще смотрел ее через экранчик телефона. На нем даже сам Сомов с трудом определялся, не говоря уже о его рисунках. Но ладно — видео, Дима на него не очень-то и рассчитывал. Так и звук — тоже оказался преотвратнейшим. Голос Сомова звучал глухо и неразборчиво, как из бочки, а вот негромкие переговоры обитателей последних парт различались даже лучше, чем слова лектора.

«Вот ведь дурак», — сокрушался Лукшин, — «вот сглупил! Знал же, что ничего хорошего с этой записью не выйдет и надо просто посидеть на лекции. Потом бы к ребятам заглянул. Ну как можно быть таким беспечным?»

«Бу-бу-бу-бу: отсюда мы видим, что саморегулирующиеся системы, бу-бу-бу, отрицательной обратной связью либо резервированием бу-бу участков» — бубнил Сомов на фоне жаркого шепота неизвестных студентов: «А мое имхо, Паш, что человек несправедливый и преступный несчастен при всех обстоятельствах, но особенно несчастен, если он так и не получает наказания за свои преступления», — утверждал один. «Лол, Серый, ты иногда неиллюзорно доставляешь», — возражал второй, — «и что ж все преступники не идут толпами сдаваться, раз это сделает их более счастливыми? И вообще, если рассуждать по твоему, так все вокруг — несчастны». «А разве нет?». «Ну тебя!».

И так — практически всю лекцию. К «Тульской» этих доморощенных философов Дима ненавидел лютой ненавистью. «Вот спросит меня Вирджил: в чем отличие между синергетическим и дуалистическим подходом, и что я ему скажу?» — выговаривал себе Дима, в десятый раз прокручивая особо неразборчивый участок, — «в Интернет бы заглянуть, да времени нет. Жаль, не на машине — можно было бы возле какого-нибудь вайфая на часик зависнуть, а потом на пробки всё свалить. С метро так не выйдет, тем более он меня только утром про опоздания предупредил… м-да, придется выкручиваться… ладно, не впервой. Что там дальше-то…».

«Всего важнее человеколюбие…», — в двадцатый раз прозвучала в наушниках фраза одного из студентов. Что любопытно, с каждым разом человеколюбие Лукшина все уменьшалось и уменьшалось. Дима скривился, как от зубной боли и попытался, игнорируя постороннюю болтовню, расслышать слова лектора. Тщетно. «Кстати, о птичках — где мне на этот раз инструменты для проявления этого самого человеколюбия брать», — спросил один из студентов, и голос его звучал в чуть другой тональности, чем раньше, — «и оплату моих трудов в том числе?». «Там же, где и раньше — на вокзале», — после секундной паузы ответил другой голос, маскируя серьезность ответа под напускным безразличием, — «ячейка 12 в восьмой секции, код — день рождения Владимира Ильича». «Какого еще Владимира Ильича?» — возмутился первый, — «скажи нормально, без дурацких загадок!». «Историю учить надо», — хихикнул второй, — «не скажу». Тут голос Сомова вдруг зазвучал громче, разборчивей и с какой-то другой интонацией. «Эй, на Камчатке!» — сказал он, — «если вам хочется общаться, общайтесь в коридоре». На пару секунд в наушниках стало тихо (шорох, потрескивания и поскрипывания — не в счет), потом лектор продолжил «резюмируя, приходим к парадоксальному выводу: в данном случае максимальная эффективность и устойчивость системы достигается в условиях крайне враждебного окружения, поэтому…». Но Лукшин не слушал, осмысливая последние фразы студентов.