Роберт Силверберг - Ночные крылья. Человек в лабиринте. Полет лошади

Он не хотел иметь ничего общего ни с Землей, ни с жителями Земли. Нахмурившись, он смотрел на крохотную искорку света в глазу Жабы, в глазнице Черепа.

Они до меня не доберутся, решил он. Они умрут в этом лабиринте, и косточки их смешаются с другими костями, которые вот уже миллионы лет разбросаны по всем проходам.

А если им удастся войти так же, как это удалось ему?

Ну тогда им придется воевать с ним. Они поймут, как это непросто. Он жестко усмехнулся, поправил висящий на плечах груз и все внимание посвятил своему обратному пути. Вскоре он уже был в зоне «С», в безопасной зоне. Затем добрался до своего жилища, спрятал мясо и приготовил себе ужин. Голова у него страшно разболелась.

После десяти лет он вновь не один на свете. В его одиночество вторглись. Снова он ощутил злость. Ведь ему ничего не надо было от Земли, кроме уединения, но и этого Земля не хочет ему дать. Но людям этим еще придется пожалеть, если они доберутся до него сквозь лабиринт. А если…

Космический корабль вышел из подпространства с небольшим опозданием, почти на самой границе атмосферы Лемноса. Чарльз Бордман не был доволен этим. Требуя совершенства от самого себя, он требовал, чтобы и остальные тоже умело справлялись со своими обязанностями. Особенно пилоты.

Но он не выразил недовольства. Он включил экран, и стена кабины украсилась живым образом планеты внизу. Облака почти не заслоняли ее поверхность. Посреди обширной равнины вырисовывались круги складок, очертания которых можно было определить даже с высоты ста километров. Он обернулся к следящему за ним молодому человеку и сказал:

— Прошу, Нед. Лабиринт Лемноса. И Дик Мюллер в сердце лабиринта.

Нед Раулинс прикусил губу.

— Такой большой? Да он, наверное, в сотни километров диаметром.

— Виден только наружный вал. Город обнесен кольцом стен высотой в пять метров. Длина наружного вала по периметру — около тысячи километров. Но…

— Да-да, я знаю, — прервал его Раулинс и тотчас же покраснел с той обезоруживающей наивностью, которую Бордман считал такой милой и которую намеревался использовать в своих целях.

— Прости, Чарльз. Я не хотел перебивать тебя.

— Не страшно! Так о чем ты хотел спросить?

— Вон то темное пятно внутри стен, это и есть город?

Бордман кивнул.

— Город-лабиринт. Один Господь знает, сколько миллионов лет назад он был выстроен. Именно там мы отыщем Мюллера.

— Если сможем добраться до середины.

— Да, конечно. Когда доберемся, — поправил он Раулинса.

— Разве может такое быть, чтобы мы не добрались до центра?

— Мюллер добрался, — заметил Бордман. — Он там.

— Но он оказался первым. Всем остальным это не удалось. Так почему мы…

— Пробовали многие, — заметил Бордман. — Причем без соответствующего снаряжения. Мы справимся. Так что не думай об этом, лучше полюбуйся посадкой.

Космический корабль снижался. Слишком быстро, подметил Бордман, ощущая дискомфорт от потери скорости. Он не выносил межзвездных путешествий. Но этого было не избежать. Нед сидел, напрягшись, с горящими от любопытства глазами. Без сомнения, у этого мальчишки больше и сил, и здоровья, и сообразительности, чем мне порой кажется. Неужели и я в молодости был таким? Однако, ему казалось, что он всегда был взрослым — сознательным, рассудительным, уравновешенным. Теперь, разменяв восьмой десяток, он научился оценивать себя объективно. Он как следует овладел своим ремеслом — ремеслом править людьми, теперь он мудрее, но характер его не изменился. А вот Нед будет через шестьдесят лет совершенно иным человеком — немного в нем останется от молокососа, что сидит в соседнем кресле. Скептичный от натуры, Бордман допускал, что именно эта миссия окажется тем испытательным огнем, который лишит Неда наивности.

Он прикрыл глаза. Сила тяготения овладела его старческим телом. Сколько посадок на планеты совершил он? Работа дипломата требовала постоянных метаний с места на место. Рождество Христово на Марсе, Пасха на одном из миров Центавра, Троица на одной из планет Ригеля, и вот теперь эта миссия — наиболее сложная из всех. Человек же не создан для того, чтобы скакать вот так, от звезды к звезде.

Он чувствовал, как под влиянием силы притяжения Лемноса, на который корабль падал так быстро, лицо его деформируется. Он был полноват и производил впечатление сладкоежки, и все же незначительным усилием мог бы приобрести модный силуэт современного человека. Но уже в самом начале своей карьеры он решил выглядеть пожилым. То, что он терял в элегантности, он приобретал на авторитете. Позже, на закате карьеры, он вновь позволит, чтобы время перестало касаться его. Тогда пусть седеют волосы, западают щеки. Он будет делать вид, что ему лет восемьдесят и играть роль скорее Нестора, чем Улисса.

Он был низкого роста, но производил такое солидное впечатление, что легко становился центральной фигурой за любым столом переговоров. Его широкие плечи, мощная грудная клетка и длинные руки скорее подошли бы гиганту. Когда он вставал, лишь тогда выявлялся его небольшой рост, но сидя он мог вызывать почтение. Он уже убедился, что эта особенность может идти на пользу. Человек слишком высокий больше подходил бы для распоряжений, а не советов, а он, Бордман, никогда не стремился командовать. Он предпочитал применять власть более тонкими способами.

И без того он выглядел как владыка. Пухлый, но четко очерченный подбородок, крупный, широкий нос, солидный и решительный рот, огромные курчавые брови, черные пряди волос. Волосы, жесткие и длинные, закинуты за уши. На пальцах он носил три перстня: алмаз в платине и два рубина с темной инкрустацией из урана. Одевался он скромно, традиционно — любил толстые ткани и покрой чуть ли не средневековый. Наверняка, он оказался бы важной персоной в любое время и при любом дворе. Следовательно, был важной персоной и сейчас. Вскоре он должен был высадиться еще на одной чужой планете. Он засопел. Как долго еще будет длиться эта посадка?

Он посмотрел на Неда Раулинса. Двадцатидвух-двадцатитрехлетний парнишка, сплошная невинность, хотя достаточно взрослый, чтобы знать о жизни больше, чем это показывает. Высокий, банально стройный, светлые волосы, голубые глаза, крупные подвижные губы, ослепительно-белые зубы. Нед был сыном покойного теперь теоретика связи, одного из самых близких друзей Дика Мюллера. Возможно, эта связь позволит вступить с Мюллером в переговоры, весьма сложные и деликатные.

— Чарльз, тебе нехорошо? — спросил Раулинс.

— Переживу как-нибудь. Сейчас сядем.

— Мы медленно спускаемся, правда?

— Осталась всего минута.

Лицо парнишки было словно не подвержено силе притяжения Лемноса. Только левая щека слегка оттянулась — и ничего больше. Выражение случайной язвительности на этом открытом юношеском лице производило неприятное впечатление.