Роберт Силверберг - Ночные крылья. Человек в лабиринте. Полет лошади

Город Рам раскинулся на семи холмах. Говорят, что когда-то, в один из ранних циклов, он был столицей человека. Я об этом ничего не знал, потому что мой союз занимался Наблюдением, а не Запоминанием. Но все же когда в предрассветные часы я впервые увидел Рам, я понял, что когда-то это, должно быть, был великий город. Даже и сейчас это был город могущественный, и в нем обитало много тысяч душ.

Обнаженные силуэты башен отчетливо вырисовывались в сумеречном небе. Призывно подрагивали огни города. Слева от меня небо, только что покинутое солнцем, сверкало великолепием красок; струящиеся лазурные, фиолетовые и алые гроздья переплетались в ночном танце, за которым по пятам подкрадывалась темнота. Справа от меня плотная тьма уже припала к земле. Я попытался разглядеть семь холмов, но уже не смог, и все же я знал, что это тот самый величественный Рам, к которому вели все дороги, и вдруг почувствовал благоговение и уважение к тому, что сделали наши давно ушедшие предки.

Мы отдыхали у длинной прямой дороги, глядя на Рам, и я произнес:

— Большой город. Мы найдем там работу.

— Два дня и три ночи.

— Если бы я полетела, это было бы быстрее.

— Для тебя, — заметил я. — А мы бы остались далеко позади, и ты бы нас никогда не увидела. Ты этого хотела?

Она подошла ко мне совсем близко и погладила шершавую ткань моего рукава, а потом прижалась ко мне, как ласковая кошечка. Крылья ее раскрылись, как две большие прозрачные паутинки, и я увидел сквозь них солнечный закат и размытые пятна волшебных вечерних огней. Я почувствовал сквозь ночь запах ее волос и обнял ее хрупкое, совсем мальчишеское тело.

Она сказала:

— Я хочу быть с тобой всегда, Наблюдатель. Всегда!

— Да, Эвлуэла.

— Мы будем счастливы в Раме?

— Мы будем счастливы, — сказал я, и она выскользнула из моих объятий.

— Мы пойдем в Рам сейчас?

— Думаю, нам надо подождать Гормона, — ответил я, покачав головой. — Он скоро вернется.

— Можно я еще полетаю, пока мы ждем? — спросила она.

— Конечно, полетай.

Я присел на корточки возле нашей тележки и начал греть руки у пульсирующего генератора, пока Эвлуэла готовилась к полету. Сначала она сняла одежды, потому что крылья у нее не очень сильные и ей тяжело поднимать лишний вес. Легко и ловко, словно кожицу, сняла она стекловидные пузырьки с миниатюрных своих ножек, сбросила малиновую курточку и мягкие меховые гетры. Гаснущий на западе свет дня бросал отблески на ее хрупкое тело. Как и все Воздухоплаватели, она была тонкой и легкой: маленькие бугорки ее грудей с плоскими сосками и такие узкие бедра, что когда она стояла, казалось, они были не шире десятка дюймов. Едва ли она весила больше килограммов сорока пяти. Глядя на нее, я как всегда ощущал себя огромным и отвратительным куском плоти, хотя я и не был таким уж тяжелым.

Она стояла у дороги, пригнув к земле колени и склонив голову, как полагалось по ритуалу Воздухоплавателей. Она стояла ко мне спиной. Ее нежные крылья затрепетали, словно в них вдохнули жизнь, поднялись и расправились, как плащ, подхваченный ветром. Я не мог понять, как такие крылья могли поднять даже столь хрупкое тело, как у Эвлуэлы. Они были похожи на крылья бабочки — с такими же прожилками, прозрачные, усыпанные черными, алыми и бирюзовыми пятнами. Они были прочно соединены с двумя подушечками мускулов под ее острыми лопатками, но мышцы ее грудной клетки совсем не были развиты, в отличие от многих летающих существ.

Я знаю, что Воздухоплаватели, чтобы подняться, использовали не только мышцы, в этом процессе есть свои таинства. И все же я, Наблюдатель, скептически относился ко всему этому.

Эвлуэла произнесла свое заклинание. Она встала и, поймав крыльями легкий ветерок, поднялась в воздух на несколько футов. Вот так несколько мгновений она парила в воздухе между небом и землей, пока крылья ее вдруг не забились. Ночь еще не наступила, а у Эвлуэлы были всего лишь ночные крылья. Днем она летать не могла, потому что огромное давление солнечного ветра швырнуло бы ее обратно на землю. Да и теперь, когда наступили сумерки, но еще не опустилась темнота, для нее было не лучшее время летать. Я увидел, как в сумраке умирающего дня она устремилась к востоку. Она забила крыльями, помогая себе взмахами рук, ее заостренное личико выражало суровую сосредоточенность; тонкие губы шевелились, произнося заклинание ее союза. Она согнулась пополам и неожиданно распрямилась, будто выстрелив свое тело в воздух, головой вперед. И вот какое-то мгновение она парила горизонтально, глядя на землю, крылья ее бились, подхватывая воздух. Вверх, Эвлуэла, вверх!

И победив усилием воли слабый отблеск света уходящего дня, Эвлуэла все же взлетела.

Я вздохнул, сунул руки под мышки, чтобы согреться. Как же это так получалось, что я совсем окоченел, а девочка Эвлуэла радостно парила в небе совсем обнаженная?

Уже наступал двенадцатый час из двадцати, а значит пришло время Наблюдения. Я подошел к тележке, открыл ящики и подготовил приборы. Шкалы некоторых из них пожелтели и почти стерлись, люминесцентное покрытие стрелок индикаторов сошло; пятна морской воды, как реликвия времени, которую оставили пираты Земного Океана, изуродовали футляры приборов. Истертые от времени ручки и кнопки были мне послушны, пока я готовился к работе. Сначала нужно помолиться о том, чтобы во время Наблюдения у вас был ясный и проницательный ум; потом нужно добиться абсолютного единства с приборами; и только после этого нужно начинать сам процесс Наблюдения, поиска в звездных небесах врагов человека. Вот чему я был обучен и в чем состояло мое искусство. Я взялся за ручки и кнопки, выбросив из головы все лишнее, и приготовился слиться с моими приборами, стать их неотъемлемой частью.

Я еще только вошел в первую фазу Наблюдений, когда я услышал за спиной низкий, звучный голос:

— Ну, Наблюдатель, и как идут дела?

Я бессильно опустился на тележку. Испытываешь просто физическую боль, когда тебя так неожиданно отрывают от работы. Какое-то мгновение у меня было ощущение, что в мое сердце вонзились невидимые когти. Меня бросило в жар, я не мог сконцентрировать взгляд; у меня пересохло во рту. Как только я пришел в себя, я оторвался от приборов. Стараясь унять дрожь, я обернулся.