Роберт Силверберг - Ночные крылья. Человек в лабиринте. Полет лошади

Мутант взглянул на меня.

— Она продала себя Принцу, чтобы мы получили кров.

— Похоже, что так.

— Я бы мог разнести этот дворец!

— Ты любишь ее?

— Разве это не очевидно?

— Успокойся, — посоветовал я. — Ты необычный человек, но все же Воздухоплавательница не для тебя. А уж особенно Воздухоплавательница, которая делит ложе с Принцем Рама.

— Она перешла к нему из моих рук.

Я был потрясен.

— Ты знал ее?

— И не один раз, — сказал он с грустной улыбкой. — В минуту блаженства ее крылья трепещут, как листья на ветру.

Я вцепился в поручень, чтобы не свалиться вниз. Звезды закружились у меня над головой, и задрожала и запрыгала древняя Луна и два ее бледных спутника. Я был потрясен, еще не понимая толком, почему. Из-за того, что Гормон рискнул нарушить закон? Или это давали себя знать мои псевдородительские чувства к Эвлуэле? Или это была обычная зависть к Гормону, осмелившемуся совершить грех, на который у меня не хватило смелости, хотя и было желание?

Я сказал:

— Тебе могут выжечь мозг за это. Они могут уничтожить твою душу. И ты сделал меня своим сообщником.

— Ну и что? Принц приказал — и получил то, что хотел. Но до него были и другие. Мне нужно было кому-то рассказать об этом.

— Хватит. Хватит.

— Мы увидим ее снова?

— Принцам быстро надоедают их женщины. Несколько дней, а может быть и единственная ночь — и он вышвырнет ее обратно к нам. И тогда нам, наверное, придется уйти из гостиницы. — Я вздохнул. — По крайней мере, мы пробудем здесь еще некоторое время.

— И куда ты пойдешь? — спросил Гормон.

— Останусь ненадолго в Раме.

— Даже если тебе придется ночевать на улице? Здесь, похоже, невелика нужда в Наблюдателях.

— Что-нибудь придумаю, — ответил я. — А потом, наверное, пойду в Парриш.

— Учиться к летописцам?

— Увидеть Парриш. А ты, что тебе нужно в Раме?

— Эвлуэла.

— Оставь этот разговор.

— Хорошо, — сказал он, горько усмехнувшись, — но я останусь здесь, пока Принц не бросит ее. Тогда она будет моей, и мы придумаем, как выжить. Бессоюзные горазды на выдумки. Им приходится. Может быть, мы найдем какое-нибудь временное жилье в Раме, а потом двинемся вслед за тобой в Парриш. Если ты, конечно, не возражаешь против того, чтобы странствовать с уродами и неверными Воздухоплавательницами.

Я пожал плечами:

— Посмотрим, когда придет время.

— А раньше тебе приходилось бывать в компании Мутантов?

— Нечасто. И недолго.

— Я польщен. — Он забарабанил пальцами по парапету. — Не бросай меня, Наблюдатель. Я очень хочу быть с тобой рядом.

— Почему?

— Я хочу увидеть твое лицо в тот день, когда машины скажут тебе, что Вторжение началось.

Плечи мои опустились.

— Тогда тебе придется долго ждать.

— А разве ты не веришь, что Вторжение состоится?

— Когда-нибудь, но не скоро.

Гормон усмехнулся.

— Ты не прав. Они уже почти здесь.

— Не смеши меня.

— В чем дело, Наблюдатель? Ты потерял веру? Это известно уже тысячу лет: Иная раса захочет получить Землю, и получит ее по условиям договора, и в один прекрасный день явится, чтобы взять ее. Все это было известно еще в конце Второго Цикла.

— Я знаю это, но я не Летописец. — Потом я повернулся к нему и произнес слова, которые, как я думал, я никогда не произнесу вслух. — Я слушаю звезды и провожу свои Наблюдения уже в течение двух твоих жизней. То, что делаешь слишком часто, теряет смысл. Произнеси свое имя тысячу раз, и оно превратится в пустой звук. Я Наблюдал, и Наблюдал хорошо, но в ночные часы я иногда думал, что Наблюдаю впустую, что зря растрачиваю свою жизнь. В Наблюдении есть свое удовольствие, но, вероятно, нет смысла.

Он схватил меня за руку.

— Твое признание так же неожиданно, как и мое. Храни свою веру, Наблюдатель! Вторжение близко!

— Откуда ты можешь знать это?

— Бессоюзные тоже кое-что могут.

Разговор этот задел меня за живое. Я спросил:

— Ты, наверное, иногда сходишь с ума оттого, что ты бессоюзный?

— С этим можно смириться, да и потом отсутствие статуса компенсируется некоторыми свободами. Я, например, могу свободно разговаривать, с кем захочу.

— Я заметил это.

— Я иду, куда хочу. У меня всегда есть пища и кров, хотя пища может быть гнилой, а кров — убогим. Женщины тянутся ко мне вопреки всем запретам. Благодаря этому, вероятно, я не страдаю комплексом неполноценности.

— И ты никогда не хотел подняться на ступеньку выше?

— Никогда.

— Будь ты Летописцем, ты был бы счастливее.

— Я и сейчас счастлив. Я получаю все удовольствия Летописца, но у меня нет его обязанностей.

— До чего же ты самодоволен, — не выдержал я. — Это ж надо, говорить о преимуществах бессоюзности!

— Как же еще можно выдержать волю Провидения? — Он взглянул на дворец. — Смиренные — побеждают. Власть предержащие — проигрывают. Выслушай мое пророчество, Наблюдатель: этот похотливый Принц еще до прихода лета узнает о жизни кое-что, ему неизвестное. Я выдавлю ему глаза за то, что он увел Эвлуэлу!

— Громкие слова! В тебе клокочет жажда мести!

— Воспринимай это как пророчество.

— Но ведь тебе даже близко к нему не подойти, — сказал я. И раздосадованный тем, что принимаю все эти глупости всерьез, я добавил: — А почему ты, собственно, во всем винишь его? Он поступает так, как поступают все Принцы. Почему ты не обвиняешь девушку за то, что она пошла к нему? Она могла бы отказаться.

— И лишиться крыльев. Или умереть. Нет, у нее не было выбора. Но я сделаю это! — и он с неожиданной яростью ткнул в воображаемые глаза раздвинутыми большим и указательным пальцами. — Подожди, — произнес он, — вот увидишь!

Во дворе появились трое Хрономантов. Они разложили приборы своего союза и зажгли тонкие свечи, чтобы по ним определить, каким может быть завтрашний день. Тошнотворный запах ударил мне в ноздри, и у меня пропала всякая охота разговаривать с Измененным.

— Становится поздно, — сказал я. — Мне нужно отдохнуть. Скоро мне проводить Наблюдение.

— Смотри в оба, — сказал мне Гормон.

Ночью у себя в комнате я провел четвертое и последнее Наблюдение за этот день и впервые в жизни обнаружил отклонение. Я не мог объяснить его. Это были какие-то смутные чувства, смесь каких-то звуковых и световых ощущений и еще ощущение того, что я находился в контакте с какой-то огромной массой. Обеспокоенный, я прирос к своим приборам намного дольше обычного, но к концу Наблюдения понял ненамного больше, чем вначале.

А потом я подумал о своих обязанностях.

Наблюдателей с детства учат объявлять тревогу без промедления; если только Наблюдатель решит, что мир в опасности, он должен бить тревогу. Должен ли я сейчас известить Защитников? Четырежды за мою жизнь объявлялась Тревога, и каждый раз она была ошибочной, и каждый из Наблюдателей, повинный в ложной тревоге, был обречен на вызывающую содрогание потерю статуса. У одного вынули мозг и поместили его в хранилище памяти; другой от стыда стал ньютером; третий разбил свои приборы и отправился к бессоюзным; четвертый же, тщетно желая продолжать Наблюдение, постоянно подвергался издевательствам со стороны своих же товарищей. Я не вижу ничего добродетельного в том, чтобы подвергать презрительным насмешкам того, кто поторопился, ибо для Наблюдателя лучше поднять ложную тревогу, чем промолчать. Но таковы обычаи нашего союза, и я вынужден подчиняться им.