Сергей Цикавый - Замена

Гори, гори, гори, гори…

Ей стало больно: профессор схватил ее за плечи и подтащил к себе:

– Обещай мне! Обещай, слышишь?!

Она не мигая смотрела ему в лицо. Она обещала – что бы от нее ни требовалось, потому что Серж Куарэ плакал.

– Обещай, что ты вырастешь человеком! Обещай!

И только сейчас до холма докатился крик агонии.

В нем утонуло все: и трава, и слезы профессора Куарэ, и слабый скрип рации – и тихий шепот первой и последней клятвы Сони Витглиц.

Звонок был настырным и злым, он трепал меня, как забытую на ветру стирку.

Я сидела в том же классе, держала ладонями лоб, а локтями – парту. Парта расплывалась, танцевала. Я прокусила язык, и во рту застыло кислое железо. Виделись тени учеников, слышались тени их голосов: дети выходили из класса, который мы вдвоем разрушили.

Стукнула дверь, гомон перемены стал тише, и я подняла голову.

– Ну и урок, – сказал Анатоль и расцепил пальцы. Посмотрел на них и снова сложил ладони перед лицом. – Какой идиот ввел в программу «Лесного царя»?

Он боялся и говорил: ради службы безопасности, ради страха передо мной, ради страха перед самим собой. Куарэ получил свое откровение, поняла я. Он дрожал на грани истерики, но не спешил за грань.

Я решила не вставать. Разговор через пустой класс получался странным, но альтернативой было – непременно – падение, так что я осталась сидеть за партой.

«Сидеть – не падать. Сидеть – не падать…»

– Видимо, все дело в антифашистском пафосе, – сказала я.

Говорить: не больше, но и не меньше, чем обычно. Говорить, общаться, разбирать урок. Он смотрит на меня и видит – не пойму как. Я вижу его – человека, Ангела, который меня пожалел. И мы оба заложники ситуации, мы оба понимаем, что нельзя молчать.

«Ну же», – поторопила его я. Анатоль молчал, вытирая край планшета, и его пальцы дрожали.

– Это понятно, но у Турнье много замусоренных тем, – вздохнул Куарэ и пошевелил пальцами в воздухе: – Педофилия, знаете ли, природа сверхчеловека… Текст явно для читателя, который будет такие вещи рассматривать без привкуса медиа-клише…

Дверь открылась, и я почувствовала лед на горле.

– Прошу прощения, что вмешиваюсь, – сказала Мэри Эпплвилль. – Are you alright? Мне послышалось что-то странное на уроке, и я решила к вам заглянуть.

«Что-то настолько странное, – подумала я, – что ты решила заглянуть сюда. Не в СБ. Странное, но не опасное?» Мэри щурилась, блестела очками, она переводила взгляд с Анатоля на меня, с меня на Анатоля – быстро-быстро. Ее что-то заинтересовало: я видела, как дрожат крылья тонкого носа, видела дымку румянца на щеках.

– Смеялись много? – предположил Куарэ и встал. Он не отнимал рук от крышки стола, но встал.

– Maybe, – вежливо улыбнулась Эпплвилль. – Но раз все в порядке – все в порядке.

Она сейчас видит два «ложноположительных» сияния – каково это? И почему она не уходит, почему так внимательна? Я собирала записи, перечеркнутые тенью оконной рамы, я думала о том, что мнительность – это хорошо, а паранойя – плохо.

Я не должна была искать причины, почему медиум зашел к нам – в класс, где только что взорвались два Ангела, взорвались – и погасли. Я не должна была думать об этом. А должна была следить за предательскими пальцами, за губами, схваченными судорогой, за надтреснутой речью.

И за Анатолем.

– Что ж, – сказала Мэри. – Я к своим. У вас мел на волосах, Куарэ. При-по-ро-шило. Here.

Она потрепала свою челку и, улыбаясь, помахала ладошкой: «Bye!» – а потом снова закрылась дверь. Я вздрогнула: показалось, что Мэри мне подмигнула напоследок. Анатоль, сложив планшет и конспекты в портфель, пошел ко мне. Он двигался, пересекая тени рам и блеклые области света. Куарэ касался спинок стульев – походя, небрежно. Крепко хватая их пальцами.

– Нам надо поговорить, Витглиц.

Я кивнула. Я молчала: страшная усталость шла из меня горлом – пока без слов.

– Я бы хотел, чтобы вы… Поделились мыслями… О моем уроке.

Пауза. Крошечная, страшная. И только секунду спустя я увидела, что он предлагает мне руку. Я смотрела на него и понимала, что это навсегда – хоть и недолгое «всегда», – что у него стиснуты губы, что я совсем не знаю, о чем с ним говорить.

Что мел на его волосах – это совсем не мел.

– Да. У меня есть несколько предложений, – ответила я, протягивая ему ладонь.

Мы вышли в коридор рука об руку. К счастью, у меня была трость. Анатоль прижимался ко мне сильнее, чем нужно было, – почти валился – и я отвечала тем же, и ученики, спешившие в класс, посторонились. Страшная, ломающая слабость выбеливала мир, заставляла щуриться, чтобы удержать все в фокусе. Мы подпирали друг друга, и, наверное, это смотрелось комично. Посторонние взгляды липли к нам, повисали на плечах.

– Мой кабинет ближе, – сказала я.

«Мы быстрее сможем сесть», – подумала я.

Куарэ кивнул, его ладонь была горячей и влажной, а потом мы как-то сразу оказались у меня в кабинете. Он сидел в ученическом кресле, я – в своем, но это уже ничего не значило.

Мир нашего прикосновения изменился, стал будто бы плотнее и логичнее. Исчезли грубые стыки, наметились горизонты – настоящие, а не нарисованные. Мы лежали в траве рядом. Небо голубело, но, кажется, собиралась гроза, и тянулись облака, хрупкие от ветра.

– Мама работала учительницей. Я думал, что в интернате для умственно неполноценных. А она, оказывается, учила Ангелов.

Куарэ заложил одну руку за голову, другой гладил траву у моей руки. Я почти слышала его касания, их передавали мне стебли, земля, изменения в воздухе. Это была приятная невесомая ласка.

– Был такой проект – «Майнд». Пытались уговорить Ангелов выбрать нашу сторону. Им раскрывали всю правду еще до становления, учили разным духовным практикам, – Анатоль рассмеялся. – Ангел-даосист, представляете?

«Нет. Не представляю» .

– Это дядя как-то при мне упомянул, кого нянчит мама. Ну, разумеется, он упомянул прикрытие, но мне хватило и такого. Я оставался дома – здоровый, нормальный ребенок, а она на месяцы уезжала к своим дебилам. Я скучал, Витглиц, ужас как скучал, и иногда хотел тоже пускать слюну, как соседский Тойво, которого в восемь сдали в приют…

Куарэ собирался разбить себе голову, чтобы поглупеть. Он сбегал из дому в поисках того самого странного интерната, пока ему не исполнилось двенадцать лет, четыре месяца и три дня. В тот день отец взял его за руку и отвел к могиле, на которой не было фото, но была надпись.

Пока я умирала от боли и лекарств, Анатоль умирал от горя.

«Ты дитя человечества и Второго сдвига», – вспомнила я. У меня было больничное детство и два симулякра: слова «мама» и «папа».