Анна Богданец - Клуб любителей фантастики, 2004

— Нравится, Ляля? Сегодня обзор — на сотню гигабайт!

— Нравится! — Я смеюсь, я никогда еще не знакомилась так легко. — Очень нравится!

— Ты когда-нибудь отвыкнешь от сленга? — строго спрашивает Миша. — Обещал же!

— Мих-Мих, да разве это сленг! Так, отдельные биты!

Мы подкатываем к почте, и я от счастья, кажется, на седьмом небе, мне уже абсолютно все равно, что происходит вокруг, потому что Миша снимает меня с рамы и не сразу отпускает… а вдруг он все же решит подождать три года? Растерянный Светланкин голосок возвращает меня на землю:

— А карнавал?

И правда, спохватываюсь я, здесь уже Арбат, здесь сейчас должны плясать медведи и скоморохи, и всякие там крестьянки в огромных цветастых шалях, растрепанные чумазые ведьмочки, параллельно-марсианские долгоносики, музыка, мороженое…

— Эх вы, дети! — Игорь снимает ролики, помогает переобуться Светланке. — Юбилей же! Кого на улицу вытащишь, когда все развлечения в Сети?

— Дешево, — добавляет Антон, — гарантия хорошей погоды, никаких беспорядков и полный контроль над ситуацией.

Миша подмигивает мне:

— Сразу видно будущего социолога. Нy что, погуляем по настоящему Арбату?

Я оглядываюсь: голубое небо в густых штрихах перистых облаков, слепые зеркальные окна Нового Арбата, идеальная мостовая, привыкшая к посольским лимузинам и интуристовским автобусам… да есть ли они на белом свете, послы и интуристы? Велосипед и три пары роликов. Абсолютная тишина. Словно мой город вымер в одночасье.

— Ты была здесь когда-нибудь? По-настоящему, не в Сети?

— Нет…

Неровный тротуар Старого Арбата, с зияющими там и тут прорехами в недавно отреставрированной, судя по новостям, плитке, — теперь ясно, почему мои новые знакомцы сняли ролики! — дает совершенно особый звук. Наши тихие, вразнобой, шаги отдаются многократным эхом, эхо мечется меж двух сплошных стен псевдоисторических фасадов, не находя выхода, и подчеркнутая им тишина кажется глубже и значительней. И я так ясно представляю, как сидят в комфортабельных современных апартаментах, в подключенных к терминалам креслах бесчувственные тела, пока души веселятся в Сети, празднуя долгожданный Юбилей… и кажется мне, что по самой знаменитой, стократ воспетой улице древней столицы идут ее последние живые жители…

Рисунки Виктора ДУНЬКО

Она развязала поясок, и вжикнула «молнией», и расстегнула последний крючок, и ярко-синее, в аляповатых цветочках и бабочках, платье воздушно упало к ее ногам, а она легко переступила через эту воздушную аляповатость белыми — почти гипсово-белыми — ступнями антично-правильной формы. Когда Алексей смог наконец оторвать взгляд от ярко-синего с радужной пеной пятна у нее в ногах и медленно поднял глаза, как подросток поднимает пудовую гирю (стараясь показать, что ему это легко и ничего не стоит, а на самом деле напрягаясь изо всех своих мальчишеских сил), и когда их взгляды встретились, Алексей застонал (мысленно) и схватился руками за голову (тоже мысленно), и гибкий импортный карандаш отчетливо хрустнул в его побелевших пальцах, переломившись надвое. Всё что угодно ожидал он увидеть, только не это.

Под платьем он не видел ничего. НИЧЕГО.

— Прости, — сказал он сдавленным голосом. — Я не смогу… не сумею. Я был слишком самонадеян. Прости…

Он опять не помнил, как ее зовут, и лихорадочно перебирал, беззвучно пробуя языком и губами, все женские имена на «л»: Люба… Лада… Лариса… Лена… Леонсия (или такого нет?)… Лора… Это были ускользающие, рассыпающиеся звуки, существующие сами в себе и сами для себя, не имеющие ни смысла, ни значения. Алексей подозревал, что если даже он сумеет вспомнить ее имя и будет абсолютно уверен, что вспомнил правильно, всё равно за этим именем не будет НИЧЕГО — ни серых внимательных глаз, ни черных локонов, небрежно схваченных широкой голубой лентой, ни матово-белых ступней античной формы, только что переступивших через яркосинее невесомое платье.

Когда Юпитер в образе золоторогого быка похитил Европу, он знал, почему и зачем это делает, и не скрывал своих намерений. Рассекая ярко-синие волны Океана, он то и дело оглядывался назад, на свою вожделенную ношу. Он откровенно косился влажным выпуклым глазом на ее полноватые ноги под сбившимся мокрым подолом и предвкушал, как раздвинет эти круглые колени, как горячи и шелковисты будут изнутри ее бедра, и как она закричит страстно и благодарно, когда тело бога войдет в ее тело и горячее семя бога зачнет в ней новую жизнь…

Наверное, всё дело было в том, что Алексей, в отличие от похотливого самовлюбленного олимпийца, лгал. И даже не Лизе-Лауре лгал, а самому себе, своему естеству, легко поддавшемуся на обман. Лгал, когда, танцуя, прижимался своим животом к ее животу — и его обманутая плоть реагировала на это так, как может реагировать мужская плоть. Лгал за столом, целуя ее взасос на глазах у шефа и проворно шаря ладонью в ее декольте. И в тесном салоне микроавтобуса, продолжая лгать, нагло и очень правдоподобно залез к ней под юбку.

И лишь говоря ей, что хочет нарисовать ее обнаженную, Алексей говорил правду — но всё равно лгал. Ложью было то, что фраза прозвучала как предлог подняться к ней в комнату. А правдой, да и то лишь частью правды, было то, что ему хотелось нарисовать ее обнаженную.

Ему хотелось рисовать. Он давно, старательно и безуспешно прятал от себя это желание.

«Зачем живет человек? Неужели только для того, чтобы зарабатывать на жизнь?»

Каждую пятницу Алексей задавал себе этот вопрос и уходил от ответа.

Пятница была днем получки в фирме «Окно из Европы». Хочешь не хочешь, а надо торчать на рабочем месте и делать задумчивый вид, ибо никто не знает заранее, в котором часу придет шеф и принесет заветные конвертики. Специалисту по рекламе Алексею Чепраку его конвертика хватало как раз до следующей пятницы.

Художником он себя уже не называл. Имел мужество не называть. Художник — это тот, кто может рисовать. Причем, во всех смыслах «может». Желания, умения и даже таланта для этого недостаточно. Нужны еще время и место. Студия. Большой светлый дом, а в доме — просторный высокий зал с окнами во всю северную стену. Или застекленная мансарда на крыше пятиэтажки, в которой живешь. Или, на худой конец, одна из комнат в собственной двухкомнатной квартире — и плевать, что окно выходит на юго-восток: можно зашторить или работать только во второй половине дня. Главное — чтобы никто не смел к тебе войти, когда ты работаешь. Чтобы никаких ковров на стенах и тем более на полу. Никаких платяных шкафов и комодов. Никаких телевизоров и гладильных досок. Только ты и твои холсты, и кофеварка на табурете в углу, где розетка.