Анна Богданец - Клуб любителей фантастики, 2004

Шеф тоже никому не мешал, сидел с ногами на столе в своем широченном кресле, попыхивал, прикрыв глаза, своей «беломориной» и даже, кажется, задремывал. А потом вдруг уставился на Алексея (как раз когда он развернул картинку из порносайта, чтобы посмотреть, сколько прокачалось и стоит ли сохранять) и потребовал:

— А ну покажи!

Алексей молча повернул к нему свой монитор, изображая лицом брезгливость и скуку.

— Пакость, — прокомментировал увиденное шеф. — И вот это будет в моей рекламе?

— Вряд ли, — сказал Алексей. — Разве что общие контуры, да и то намеком.

Он поспешно повернул монитор обратно к себе экраном, но Тимофей успел заметить скабрезную картинку, и это многое определило в дальнейшем. Глаза Тимофея — острые, жутковато-прозрачные, цепкие — оживились не свойственным ему праздным любопытством, и он зачем-то оглянулся на Линду-Лауру.

— Неужели ты ничего не можешь придумать без голой задницы? — спрашивал между тем Илья Сергеевич.

— Могу, — отвечал Алексей. — Но вам не понравится.

— А ты пробовал?

— Четырежды, Илья Сергеевич. И все четыре варианта вы забраковали.

Шеф промолчал.

— Всё равно пакость, — сказал он наконец. — Что угодно, только не это.

— Стереть? — с показной готовностью спросил Алексей. — Или на всякий случай сохранить?

— Как хочешь. В наше время за хранение порнухи знаешь, что было?

— В ваше время ее не столько хранили, сколько подбрасывали при арестах. Порнуху, Библию и Солженицына… Так стереть или нет?

— Сам решай. Ты спец по рекламе, не я.

— Тогда я сохраню. — решил Алексей. — Наши богатенькие клиенты часто и охотно смотрят эти картинки, — объяснил он. — И тем охотнее, чем они пакостнее. В рекламе достаточно дать тончайший намек, одной — двумя случайными линиями. Якобы случайными. И клиенты будут пялиться в рекламу, сами не понимая, зачем.

— Фрейдист! — сыронизировал шеф.

— Да нет, — возразил Алексей. — Какой я фрейдист. Я спец по рекламе…

На этом практическая дискуссия с начальством была завершена. Алексей сохранил картинку в каталоге с ягодицами и прочими частями тела и уже собирался закрыть каталог, но неслышно подошедший со спины Тимофей Крепкодатый сказал ему в ухо — и даже не сказал, а выдохнул напряженно и хрипло:

— Подожди… Дай, я еще раз…

— Неужели ни разу не видел?

— Наоборот… — снова не сказал, а выдохнул Тимофей.

Алексей пожал плечами и вернул картинку на экран.

— Она — шо?.. — спустя две-три секунды продышал Тимофей. — Она сюда фотографируется?

Алексей удивленно оглянулся. Тимофей Крепкодатый остановившимся прозрачным взглядом смотрел поверх монитора на Серую Мышку.

— Собственно, почему ты так решил? — осторожно спросил Алексей. — Ведь здесь нет лица. И вообще ничего выше пояса.

— Шо мне лицо, если я жопу вижу.

— Ну и что? — удивился Алексей. — Две… гм… задницы могут быть очень похожи друг на друга. Ты не находишь?

— Не надо, — продышал Тимофей. Очень твердо продышал, хотя уже и не так уверенно. — Тут не только жопа. И ноги у всех по-разному растут… Ладно, спрячь. — И он бесшумно сгинул, чтобы спустя мгновение снова объявиться за столом, рядом с мясом и тониками…

Потом Алексей приходил к Любе домой почти ежедневно, как на работу, — не ту работу, за которую платят, а ту, для которой живут. Труднее всего было объяснить это Марте, но Алексей справился. Он почти не соврал, сказав ей, что нашел студию — далеко, ненадолго и не очень хорошую, зато даром, и нужно успеть сделать как можно больше, пока не вернулись хозяева. Марта поверила. Она всегда верила ему и верила в него, и считала его настоящим большим художником — в отличие от самого Алексея. Она жадно рассматривала все его эскизы, ища и находя в них признаки гениальности. Она была женщиной, и не просто женщиной, а любящей и любимой, и к тому же слабо разбиралась в живописи.

Эскизов было много, очень много, и с каждым днем их становилось всё больше, планшет Алексея распух от испорченной терпеливой бумаги, от бездарностей и банальностей. Он работал как проклятый, но ни одну из работ не мог довести до конца. Каждый раз ему казалось, что вот сейчас получится, еще чуть-чуть — и не останется никакой загадки. И всегда чего-то не хватало, что-нибудь мешало, что-то было не так. Слишком рано случался закат. Горланили за стенкой пьяные соседи. Пропадал куда-то самый нужный именно в этот момент карандаш. Саму Лизу вдруг вызывали на вахту общежития, к телефону, потому что звонил шеф с очередным своим безотлагательным «ЦУ». Перегорала лампочка…

Однажды, это было в середине ноября, он остался у Лилит на ночь, чтобы дождаться рассвета, каких-то особенных красок, неожиданных полутонов, которые наверняка подарит первый снег. Они спали, как Тристан и Изольда, плечом к плечу, и между ними, невидимый, лежал обнаженный меч. Алексей поднялся с первыми лучами солнца, мягко отразившимися от бело-розовых крыш, торопливо оделся, включил чайник. До начала работы (той, за которую платят) оставалось два с половиной часа, да почти час на маршрутке… Лена уже не спала, она откинула одеяло и осталась лежать спиной к нему и к свету, подперев голову и сонно глядя в книгу, которую прислонила к стене. Приподнятое плечо, теплое и мягкое, плавный изгиб позвоночника, удлиненные, чуть напряженные ягодицы. Покой. Свет. Еще не проснувшееся желание. Чистота… «Когда б вы знали, из какого сора…»

И еще один испорченный лист ватмана добавился в пухлый планшет — сорок седьмой после той памятной сентябрьской пьянки…

Почему-то шефу нравилась «Дуэль» — водка премерзопакостная и до безобразия дорогая. Это было непонятно и выпадало из образа. По всем прочим параметрам своего имиджа («Беломор», потертый портфель, черный обкомовский телефон-комбайн) Илья Сергеевич должен был любить «Ностальгию». Впрочем, взгромождать ноги на рабочий стол — тоже как-то не по-советски и не по-партийному. А значит, шеф. полюбивший «Дуэль», был по-своему гармоничен. Он делал, носил, пил и ел то, что хотелось…

После третьей рюмки Алексей нечувствительно оказался рядом с Ледой-Лилит и четвертую выпил с нею на брудершафт. Губы у нее были податливо-упругие и сладковато-кисловатые, как густое клюквенное желе.

Серая Мышка незаметно и волшебно преобразилась, продолжая преображаться по мере усиления внимания со стороны мужчин. Она даже успела переодеться. В какой-то момент Алексею стало казаться, что она успевает менять туалет (или, по крайней мере, части туалета) тут же, не выходя из-за стола, проделывая это ловко и незаметно. Только что на ней были ее обычные серенькие колготочки — и вдруг они стали черно-прозрачно-узорчатыми, и ладонь Алексея даже ощутила рифленый рисунок вместо прежней бархатистой мягкости. Потом он снова отвлекся рукой на рюмку «Дуэли», а когда опять, уже привычно, стал поглаживать ее бедро, под ладонью оказалось нечто плотное, прохладно-шелковистое, и, скосив глаза, Алексей увидел переливчатые алые разводы длиннющего муарового платья и прущие из декольте бело-розовые дыни, каковые ну никак не могли прятаться под ее всегдашней серенькой униформой. (И почти сразу он перехватил тоскливо-восхищенный взгляд Виталика…) Потом они, спотыкаясь, танцевали возле Жекиного верстака, и руки Алексея проворно обжимали податливо-мягкие ягодицы под коротенькой кожаной юбкой, то и дело щелкая эластичными подвязками ажурных чулочков, а проволочно-колкие локоны Лукреции лезли ему в нос и мешали добраться губами до мочки уха. Давешние розовые дыни совершенно не прощупывались под жестким старомодным бюстгальтером с ненормальным количеством пряжек и пуговиц. (Но замаслившиеся глазки Георгина без труда проникали и сквозь «лапшу» с «фонариками», и сквозь бюстгальтер…) Потом, уже в микроавтобусе, Алексей тщетно пытался замыть минералкой пятно от вишневого тоника на подоле ярко-синего, в аляповатых цветочках и бабочках, платья. Давным-давно, еще до свадьбы, точно такое же платье носила Марта, и оно точно так же обтягивало ее упругий животик, выделяя ямочку пупка… Минералка была холодной, Лиля вскрикивала и ежилась, и пришлось сунуть руку ей под подол, чтобы защитить горячее бедро от прикосновений влажной тоненькой ткани. Ни чулок, ни колготок на ней уже не было, и трусиков почему-то тоже…