Исай Давыдов - Я вернусь через тысячу лет. Книга 1

Меня уже догоняли – видно, услыхали выстрел. Но пока Бруно громадными скачками добежал до меня, мой сын перестал стучаться – он задохнулся.

Бруно отобрал у меня Бируту, и я кивнул кому-то через плечо.

– Там… этот убийца… Он ранен…

Не знал я – ранен он или убит. Мне было всё равно в тот момент. После того, как на моих руках перестала дышать Бирута, после того, как задохнулся мой сын, мне всё стало безразлично. И эти дикие неразумные ра, и вся эта зловеще красивая зелёная планета Рита, и даже далёкая чрезмерно добрая Земля, зачем-то пославшая меня на эту муку, и сам я, и вся моя никому не нужная теперь жизнь – всё стало безразлично.

По существу, я умер. Умер в тот момент, когда перестал стучаться в животе Бируты мой сын.

Я знал, что я преступник, что меня ждёт изгнание, но это было безразлично. Это уже не имело абсолютно никакого значения. Жизнь кончилась. Я переступил её грань. А по ту её сторону… Что может взволновать нас по ту сторону жизни?..

Когда всё кончилось, когда все вернулись с маленького кладбища недалеко от Города, меня тихо и незаметно увели к себе Бруно и Изольда Монтелло. У них вскоре оказались Доллинги, и часа через два утащили меня в свою квартиру. От Доллингов меня увели к себе Али и Аня, а к Бахрамам за мной пришёл Михаил Тушин.

Но где-то под утро, когда серый пасмурный рассвет царапался в окна, я всё-таки попал в свою квартиру. Один. Я всё время хотел остаться один. Даже сам не знаю, зачем. Но никто этого не понимал, все как раз именно этого и боялись, и старательно передавали меня «по цепочке». А сказать я не мог. Только мама поняла и остановила Тушина, когда он собрался пойти со мной.

Я ходил по квартире из угла в угол и почему-то боялся присесть. И всё чего-то искал. И не понимал, чего ищу.

Дома всё было убрано, чисто, всё на месте, как перед приходом гостей – никаких следов торопливых сборов.

Потом я увидал высовывающиеся из-под туалетного столика разношенные домашние тапочки Бируты. И нагнулся за ними, и взял в руки.

Мне показалось, что тапочки ещё хранят тепло её ног. Но тут же подумал, что это бессмыслица, что такое может только показаться.

Одни лишь тапочки были не на месте. Обычно Бирута оставляла их в коридоре.

Значит, она спешила. Уговаривала себя не спешить, а в душе – спешила. Это должно было хоть в чём-то проявиться.

Перед зеркалом стояло мягкое низкое кресло. Я опустился в него и наугад выдвинул ящик – верхний, самый плоский.

В глаза мне ударил синевато-чёрный блеск вечерних бус, затем слепо, незряче глянули жёлтые янтари. На Бируте всегда было что-то янтарное – или бусы, или серьги, или брошка, или кольцо с янтарём. Янтарь был для неё символом Латвии, памятью о доме.

На ней и сейчас, в земле, янтарный медальон.

Я выдвинул следующий ящик. Он был полон нейлоновых перчаток, шарфиков, каких-то вуалеток. Никогда не видел Бируту в вуалетке… Зачем ей всё это?..

В нижнем ящике, сбоку, притулилась тоненькая пачка писем. Откуда? Неужели она везла письма с Земли?

Взял пачку в руки, посмотрел на первый конверт. Так и есть! Это мои письма! Я писал их, когда был дома, на Урале, а Бирута улетала в отпуск к родителям, в Прибалтику.

Смешные письма! Я тогда просто не знал, что писать, потому что каждый вечер мы разговаривали по видеофону. Но Бирута очень хотела получать от меня письма. И я их писал каждый день – просто так, всякую чепуху.

Тогда это желание казалось мне капризом. Но было приятно выполнять и капризы.

А теперь я вдруг понял, что Бируте просто нужна была пачка писем. Каждая женщина хочет иметь пачку старых писем от любимого человека. А ведь на Рите писем не получишь!

Я медленно перебирал их. Они были сложены по порядку, так, как Бирута получала – каждый день письмо. Я очень хорошо помнил, что в них, хотя по часам Истории меня отделяли от них сто лет. Но ведь это неощутимые сто лет. А ощутимых – немного больше года.

Я перебирал знакомые конверты и вдруг увидел незнакомый маленький конверт, надписанный не моею рукой. И адрес на нём был не тот – не Меллужи в Латвии, а Третья Космическая. Так и написано: «Третья Космическая. Бируте Тарасовой». И знакомый почерк!

Теперь, наверно, можно прочитать это письмо. Даже если в нём – прошлая любовь Бируты. Теперь её тайны уже не имеют значения.

Впрочем, вряд ли тут прошлая любовь. Слишком уж знакомый почерк! И очень характерное «т» с хвостиком. Когда-то я часто видел такое «т».

Плотная бумага высохла, пожелтела на сгибах. Для бумаги прошёл не один год.

«Дорогая Бирута! – прочитал я. – Вам пишет человек, которого Вы не знаете, но о котором, возможно, слыхали от своего мужа…»

Только теперь я узнал почерк Тани, моей Тани!

«…Он мог и ничего не говорить обо мне. Мог сказать коротко: «Да, была одна девушка. Ушла к другому».

Я знаю, он не скажет обо мне плохого, хотя, наверно, нельзя причинить боль сильнее той, которую причинила ему я.

Но так было нужно, Бирута. Не для меня – для него. Сейчас Вы всё поймёте.

Пишу Вам тогда, когда уже ничего, абсолютно ничего нельзя изменить. И я не хочу ничего менять – иначе все муки, которые перенесли и он и я, были бы напрасны. Я узнала Ваше имя из радиопередач, и решила, что Вы должны знать всё, как было, а он не должен знать ничего. Надеюсь, Вы не покажете ему письмо. Оно причинило бы боль – на этот раз совершенно бессмысленную.

Меня зовут Таня. Я училась с Александром в одном классе – с самого начала и до самого конца школы. Я знаю Шура так, как никогда и никого не буду знать. И я люблю его – кажется, с того дня, когда вообще услышала слово «любовь». Ни в кого больше за всю жизнь не влюблялась.

А он полюбил меня позже. Много позже.

Я сильно болела в детстве. И это сказывается до сих пор, хотя и внешне, и по образу жизни, я совершенно здоровый человек. Но мне многого нельзя. На всю жизнь.

Я понимала, что меня не возьмут на Риту. Но надеялась, что не возьмут и Шура – слишком велик выбор. А за три дня до последней проверочной беседы случайно, из разговора ничего не подозревающих взрослых, узнала, что берут двоих из нашей школы – Тарасова и Верхова.

В школе ещё никто об этом не знал. Даже директор.

Если бы планета Рита была для Шура всего лишь детским увлечением, блажью, капризом – я, конечно, не сделала бы того, что решила сделать. Но, на горе моё, Шур заболел этой планетой чуть не с первого класса. Она была его мечтой, жизнью…

Я не могла лишить его мечты.

Он отказался бы от «Малахита», когда объявили бы, что я туда не попаду. Не испугался бы ни обвинений в трусости, ни насмешек. Он сказал мне об этом ещё в седьмом классе.

Но, конечно, этот отказ сломил бы его. Он сам не был бы потом счастлив, и я бы с ним не была счастлива. Отец не раз говорил мне, что когда в юности у человека ломают самую большую, годами выношенную мечту – это значит, ломают человека вообще. И, каким бы упорным он ни был, всё равно в его душе остаются шрамы, и он уже никогда не сможет дать обществу того, что мог бы дать, если бы вышел в жизнь без излома.