Евгений Войскунский - Девичьи сны (сборник)

– Боишься? – строго спрашивает Штейнберг.

– Не то что боюсь, а…

– А страшно, – заканчивает Леонид Михайлович. – Ну хорошо, не будем торопиться.

– Но прошло не пять, а целых тринадцать лет, прежде чем мы со Штейнбергом решили объявиться. Пожалуй, это достаточный срок для того, чтобы судить об устойчивости эффекта, не так ли? А эффект, достигнутый нами, был устойчив. Все анализы, все доступные приборам записи биоритмов, жизнедеятельности клеток свидетельствовали именно об устойчивости. Они не показывали никаких изменений. Иными словами: опыт, который мы очертя голову поставили на себе в марте 60-го года, оказался успешным. Он словно остановил разрушительную работу времени в наших организмах. Мы и внешне не изменялись, не старели, хотя в 73-м году мне исполнилось пятьдесят пять, а Штейнбергу шестьдесят.

Мы подготовили статью для теоретического журнала по биологии. Статья несколько раз летала с Кавказа в Ленинград и обратно, прежде чем приобрела строгий и доказательный вид. Ни одного лишнего слова. Только факты и цифры, схема бесперебойной доставки к нейронам питательных веществ, схема удаления из клеток мозга конечных продуктов обмена. И в заключение – весьма сдержанные выводы. Никаких громких фраз о вечной молодости и тому подобных штучках, которые Штейнберг называл лирикой. Частный случай регулирования обмена веществ в головном мозге и рост активности нейронов под воздействием экстракта вероника. Вот так мы это определили – как говорится, скромненько и со вкусом.

В журнале статьей заинтересовались. Замредактора, который, собственно, и вел журнал, пригласил меня, расспросил, напоил хорошим кофе и сообщил следующее: получен положительный отзыв от авторитетного ученого, теперь статью послали к другому авторитету, но это так, для проформы; редколлегия решила публиковать статью в одном из осенних номеров. Я послал Штейнбергу телеграмму, заканчивающуюся словами «виват соавтору со чады и домочадцы».

Кстати, о чадах. Как раз тем летом Галочка окончила школу и прилетела в Ленинград поступать в медицинский. Само собой, с ней прилетела Вера Никандровна…

– Вы с ума сошли, такую тяжесть тащить из Гаджинки! – С этими словами Люба встречает, впускает в квартиру гостей. – Здравствуйте, Верочка! Здравствуй, Галочка, миленькая!

Женщины обмениваются поцелуями и междометиями, а Круглов, принявший из рук Веры Никандровны сетку с огромным арбузом, качает головой:

– Ну и ну! Арбуз величиной почти с земной шар.

– Не могли же мы, дядя Юра, оставить вас без любимого фрукта, – звонко объявляет Галя, смеясь и подставляя щеку для поцелуя.

– Вас? Да ты что, Галочка? Забыла, что мы на ты?

Галя стала прехорошенькой девушкой. Ей восемнадцать!

Темно-русая, как Вера Никандровна, невысокая, хорошо сложенная, она все время в движении, вскакивает, ходит по комнате, не сидится ей на месте. И загорелое лицо подвижно, изменчиво, то выражает интерес к тому, что рассказывает мать о конкурсе в мединститут и об ее, Гали, шансах, то – мимолетную скуку. Всякому шутливому слову она рада, хохочет по-детски, долго, до полного насыщения смехом.

– Ну а как там поживает великий альпинист? – вопрошает Круглов. – Все лазит по горам или перешел на горизонтальный образ жизни?

– Горизонтальный образ жизни! – со смехом подхватывает Галя.

– Лазит, лазит, – говорит Вера Никандровна. – В апреле стукнуло шестьдесят, я просила: уймись, выйди на пенсию. Не хочет. Мы «Запорожец» купили, Леня выучился водить, гоняет как молодой…

– Папа и есть молодой! – подтверждает Галя энергичным кивком. – Потому что горный воздух, движение.

– Дядя Юра не горным воздухом дышит, – смотрит Вера Никандровна на Круглова, – а отработанным бензином, а тоже… не назовешь старичком…

– Да, – кивает Люба, – мы с вами, Верочка, стареем… Ну вы не очень, – спохватывается она. – А я ужасно что-то расплылась, и болячки всякие появились. А наши мужья хорошо держатся. И слава богу!

– Слава, конечно, богу, – кивает Круглов, – но и слава нашим женам, которые пекутся о нас денно и нощно.

– Аминь, – завершает Вера Никандровна, все глядя на него. – А у тебя, Юра, хорошее настроение.

– Еще бы! Такие гости… такой арбуз…

– Не от гостей. От еще чего-то.

– Ладно, ладно! Ясновидящая… Так когда у тебя, Галочка, экзамен по биологии? Седьмого? Натаскать надо?

– Сама управлюсь! – задорно звучит Галин голос.

– Штейнберг ее натаскивал, – говорит Вера Никандровна. – Правда, я не уверена, что его взгляды на сей предмет совпадают со взглядами экзаменаторов.

– Пусть, пусть Юра проверит, – говорит Люба. – Он хороший учитель. Гордость нашей школы.

– Ну что ты! Я – страх и ужас методистов РОНО. До чего мне, ребята, надоели методисты! Всё-то они знают лучше всех. – Круглов тянется к тренькнувшему телефону. – Слушаю. Да. А, добрый вечер, Анатолий Кузьмич… Нет, ничего. – Некоторое время он слушает, помрачнев. – Понятно. Но вы говорили, что вторая рецензия – просто так, для проформы… Понятно… Да, это было бы вызовом, конечно, конечно. Понимаю, Анатолий Кузьмич, ваше огорчение. Нет, не заеду. Пришлите, пожалуйста, с курьером. Или у вас нет курьера? Ну прекрасно. Всего хорошего.

Он кладет трубку. Сидит в задумчивости.

– Что случилось, Юра? – встревожилась Люба. – Это из редакции?

– Вот и испортили хорошее настроение. – Круглов выходит на балкон.

Отсюда, с двенадцатого этажа, проезжая улица в пыльно-зеленых берегах кажется широкой рекой, полной движения, шума моторов, гула голосов у гастронома напротив. Течет река обыденной жизни. Лето. Ранний вечер.

Люба выходит на балкон, прислоняется плечом к плечу Круглова, заглядывает мужу в лицо:

– Юра, звонили из журнала? Что-то со статьей?

Он говорит очень спокойно:

– Рогачев написал разгромную рецензию. Завтра я набью ему морду…

Он прохаживается у подъезда института, вдоль наивных облупленных колонн XVIII века. Поглядывает на часы. И, похоже, нервничает – то принимается бормотать что-то, оглядываясь, то споткнется на ровном месте. Видно, что ему не по себе.

Ну наконец-то! Прекрасно одетый, в шляпе, с кейсом в руке выходит из института Рогачев. Каким он стал седым и солидным за минувшие годы! Нет, не растолстел, но, как бы лучше выразить, раздался по-начальственному в плечах и ниже. Неторопливая и отчужденная повадка появилась у Глеба Алексеевича. Его сопровождает молодой сотрудник, тоже при галстуке и при кейсе, он что-то говорит маститому коллеге, а тот слушает с благосклонной полуулыбкой. И уже Рогачев подходит к своей машине…

– В чем дело? – Он вскидывает взгляд на внезапно выросшую перед ним фигуру. – А, это вы, Юра…

– Да, я. Не ожидали?

– Если вы хотите поговорить со мной, то попрошу в четверг после двух.