Евгений Войскунский - Девичьи сны (сборник)

Круглов работает за столом: на листе ватмана, прижатом по углам книгами и будильником, чертит какую-то схему. А Костя лежит на диване и читает. Он лежит на животе, подперев ладонями голову, и время от времени, не отрываясь от книги, задает вопросы.

– Пап, что такое наяда?

– Наяда? – Круглов морщит лоб. – Ну, это у греков нимфа была… морская или речная, что ли. Сказочное существо.

– А что такое ас-те-ро-фи-тон?

– Это что-то растительное: фитон. Кажется, вид водорослей. – Круглов принимается раскрашивать схему акварельными красками. – Ну и словечки выкапываешь, Костя. Что ты читаешь?

– «80 тысяч верст под водой». Как капитан Немо и Аронакс гуляют по дну океана. Ух, здорово!

– А уроки ты сделал? – осведомляется Круглов.

– Угу.

Продолжительный звонок у входной двери. Костя идет открывать, впускает в комнату женщину очень строгого вида, в зеленом плаще-болонье.

– Пахомова, председатель жэка. – Она устремляет на Круглова немигающий пристальный взгляд. – Как ваша фамилия, гражданин?

– Круглов.

– Имя-отчество?

– Георгий Петрович. Садитесь, пожалуйста. – Он придвигает ей стул.

Но Пахомова не в гости пришла и рассиживаться тут не собирается. Она достает из сумки папку, листает бумаги.

– Где вы прописаны?

– На Марата, 36. Я снял у Арутюнова квартиру официально, у вас в жэке не возражали. Арутюнов мой старый товарищ по флотской службе…

– Сколько вы собираетесь здесь прожить?

– Вероятно, до конца его заграничной командировки. Потому что с квартирой мне…

– Где вы работаете, Круглов?

– Я ушел с работы. В сентябре начну преподавать в школе.

– Вы не работаете три месяца.

– Два с половиной. Я же объясняю вам: с нового учебного года приступлю к преподавательской работе. Есть договоренность на этот счет. В середине учебного года устроиться практически невозможно.

– У вас семья, так? На что вы живете?

– Ну… во-первых, работает жена. Во-вторых, я подрабатываю. Вот, – показывает он на ватман, расстеленный на столе, – делаю наглядные пособия для школьного кабинета биологии.

Пахомова и бровью не повела на наглядное пособие.

– Должна вас предупредить, гражданин. Поступил сигнал от жильцов. Живете не по месту прописки, нигде не работаете.

– Я же объясняю…

– Для устройства на работу вам дается две недели. Если через этот срок не представите справку с места работы, то придется действовать по закону.

– По какому закону?

– Сами знаете. За тунеядство.

– Я тунеядец?! Да вы… – Круглову воздуху не хватает, он судорожно глотнул. – Как вы смеете…

– Я предупредила, – холодно обрывает председатель жэка. – До свидания.

Твердо прошагала к выходу. Костя запирает за ней дверь и возвращается к своему дивану, к Жюлю Верну. Вдруг, кинув взгляд на отца, замечает: что-то неладно. Круглов стоит неподвижно, вцепившись в спинку стула, и лицо у него такое… такое… Костя пугается:

– Пап, что с тобой? Ты слышишь?.. Папа! – Он вскакивает, тормошит отца. – Что с тобой?

– Ничего, – тихо говорит Круглов. – Который час?

Костя смотрит на будильник.

– Без двадцати десять. Пап, ты как будто окаменел…

Круглов наконец оторвал руки от спинки стула. Идет к телефону, крутит диск.

– Люба? Привет. Маша у тебя?

– Здравствуй, Юра. Да, Маша у меня… – отвечает Люба Куликовская.

– Позови, пожалуйста.

– Она только что вышла, Юра…

В передней щелкает замок. Круглов с трубкой у уха смотрит на вошедшую Машу и говорит:

– Понятно. Она только что вышла от тебя, села на самолет и мигом прилетела домой. Спокойной ночи, Люба.

Кладет трубку. Маша, надев домашние туфли, поправляет перед зеркалом прическу. Она, разумеется, сразу поняла смысл того, что сказал в трубку Круглов, но ничем не выказывает ни смущения, ни смятения. Маша – абсолютно спокойна.

– Вы поужинали?

– Да, – отвечает Круглов, задумчиво глядя на нее. – Мы с Костей пили чай и ели чайную колбасу.

– Пойду тоже попью. Костя, умываться и спать. Слышишь?

– Угу. – Костя на диване переворачивает страницу.

В кухне Круглов, прислонясь к косяку двери, смотрит как Маша ставит на газ чайник, вынимает из холодильника еду.

– Попьешь чай?

– Попью. – Он садится за стол. – Почему не попить чаю со своей женой поздним вечером.

– Не такой уж поздний. – Маша ставит перед ним стакан чаю и садится напротив. – Что ты уставился на меня? Хочешь спросить, где я была?

– Ты была у Любы.

– Нет, – говорит она после небольшой паузы. – Нет, – повторяет тихо. – Надоело врать. Ох как надоело! Давно хотела тебе сказать…

– Не надо, Маша.

– Почему не надо? Тебя устраивает мое вранье? Нет уж, милый. Скажу. Не могу больше… Я тебе изменила. Только не думай, что я просто…

– Знаю. – Круглов сидит с опущенной головой, обеими руками держа стакан с остывающим чаем. – Ты не просто. Ты полюбила другого человека.

– Режешь по живому, Юрочка… Ну, раз ты такой проницательный, то… Сил нет больше, понимаешь, нет сил… Это вечное неустройство… без своей квартиры, без денег… извини, без надежды, что станет лучше…

– Да, да, понимаю.

– Что ты понимаешь? – с горечью говорит Маша, еле сдерживая слезы. – Если б ты понимал, ты бы давно все получил… Все, что тебе полагается – по уму, по таланту… по твоим, наконец, военным заслугам… Так ведь ничего! Ровным счетом ничего для семьи не делаешь! Все для человечества! Не меньше! Как будто я… мы с Коськой… не часть человечества…

Теперь она, уже не таясь, плачет.

– Да, да, – потерянно кивает Круглов. – Ты права. Я во всем виноват, я один… безнадежный неудачник… обитатель чужих квартир… тунеядец…

– Что ты несешь? – Она всхлипывает. – При чем тут тунеядец?

Круглов встает, подходит к раскрытому окну, к подоконнику, где спит в горшочках чужая герань.

– Машка, я все понимаю. Ты права. Ты… уйди к нему. Рогачев благополучный человек, он сделает тебя счастливой.

Маша замирает с платком у глаз.

– Откуда ты знаешь, что это Рогачев?

– Не знаю, – глухо отвечает Круглов, стоя к ней спиной. – Вдруг меня осенило.

Пауза. За колышущейся занавеской тихо нисходит белая ночь. С улицы доносится летучий женский смех.

Маша вдруг вскакивает, порывисто бросается к Круглову, припадает к нему, и плачет, и говорит сквозь слезы:

– Юрка, не смей… не смей меня гнать к нему… слышишь?.. Хороший мой, родной…

На них, раскрыв рот, смотрит Костя, возникший на пороге кухни.

И еще одна белая ночь – одна из тех ночей, когда так сильно, так глубинно ощущаешь вдруг, что мир устроен прекрасно, но совсем не просто.

А вернее, еще не ночь за окном, а долгий летний вечер. В квартире Штейнбергов идут сборы. Леонид Михайлович набивает вещами большой «абалаковский» рюкзак. Возле серванта Вера Никандровна занята упаковкой посуды. Перед тем как уложить в картонную коробку, она завертывает каждую чашку и тарелку в газету. А Галя собирает в дорогу своих кукол: одевает и укладывает их в пеструю сумку и разговаривает с ними, просит лежать спокойно, не баловаться.