Евгений Войскунский - Девичьи сны (сборник)

– Неужели нельзя было пораньше?! Мы опаздываем!

– Во-первых, здравствуй, – сказала я, снимая шапку. – Плохо ходит транспорт. Куда вы спешите?

Нина и Павлик уже одевались. Олежка выскочил в переднюю, прилип ко мне, радостно вереща.

– Мы записались на языковые курсы, – сообщила Нина, натягивая сапоги, дергая «молнию». – Сегодня первое занятие, а мы опаздываем!

– Что за языковые курсы?

– По изучению иврита. Это на частной квартире. Pодители Павлика записались и нас записали. Ну, пока! В два – полтретьего вернемся!

Они открыли дверь, и тут раздался пронзительный крик Анаит Степановны. Я вышла вслед за Павликом и Ниной на лестничную площадку. Дверь Галустянов стояла настежь. Tрое или четверо шустрых черноусых парней в широких кепках вынесли из их квартиры телевизор. Анаит Степановна цеплялась за полированный ящик и визжала, один из парней отшвырнул ее ударом в грудь. Он был страшен, с черными угрями. Зыркнул злыми глазами по нам, оттолкнул Нину, она вскрикнула. Павлик шагнул вперед, заслоняя ее, и тут парень нанес ему быстрый удар кулаком в зубы. Павлик взвыл, пятясь и падая. Нина кричала, я тоже что-то кричала, из галустяновской квартиры снова выбежала с отчаянным воплем, заламывая руки, Анаит Степановна, за ней ковылял полусогнутый Галустян. Тем временем шустрые парни погрузили телевизор в красную машину, взревел мотор, и машина скрылась за углом улицы Корганова.

– Амшара! Амшара! – хрипло орал им вслед Галустян.

Он ругался на всю улицу по-армянски и по-азербайджански.

Анаит Степановна плача повела его в квартиру, и взывала о помощи, и взывала к Богу. Она была вне себя, и пришлось мне звонить в милицию. Тем временем Нина в ванной промывала Павлику разбитые кровоточащие губы. Ни на какие курсы они, конечно, не поехали.

Павлик плакал. Впервые я видела его плачущим, да и скорее это была икота, чем плач. Злые слезы текли, исчезая в черных бакенбардах.

– К черту… к черту… – с шипением вырывалось из его распухшего рта. – К чертовой матери…

Нина уложила Павлика на диван, сняла с его длинных ног кроссовки. И он притих. Под полосатыми носками как-то сиротливо торчали несуразно длинные большие пальцы.

– Можно здесь жить? – Нина обратила ко мне бледное лицо со страдальчески поднятыми бровями. – Я спрашиваю тебя, можно жить в этом сумасшедшем доме?

Что я могла ответить? Я была напугана, взволнована до крайности. Мне хотелось лечь, отвернуться к стене – и чтоб Олежка только был рядом – укрыть Олежку от людей, от зверства, от окаянства…

Примерно через час к Галустянам приехала милиция. Меня и Нину вызвали как свидетелей. Младший лейтенант, толстый и неторопливый, составил протокол. Анаит Степановна плакала и причитала, Галустян хриплым лающим голосом обличал нынешние порядки, не дающие спокойного житья порядочным людям, которые… и тут он пустился рассказывать, как всю жизнь бурил нефтяные скважины и сколько людей всех, какие хочешь, национальностей работало в бригаде…

– Номер машины какой? – прервал его милиционер.

Выяснилось, что номера никто не запомнил. Помнили только, что машина была красная.

Лейтенант поцокал языком и сказал:

– Совсем плохо, что номер не знаешь.

Закончив наконец составлять протокол, он важно прошествовал к двери. Я подумала, что Галустяны никогда больше не увидят свой телевизор.

Домой приехала в четвертом часу. Не было сил стряпать, готовить обед. Хорошо, что супу я вчера наварила дня на три. Я попросила Сергея почистить картошку. Он чистил, и лицо его мрачнело все больше, когда он слушал мой рассказ о событиях этого дня. Вдруг я заметила, что у него щеки морщинистые и какие-то дряблые. Господи, ведь он уже старик, мой Сергей… мой капитан Сережа…

– Нет власти, – сказал он, тщательно промывая под краном почищенную картошку. Он все всегда делал тщательно. – Нет твердой власти. Тут Джалалов звонил, говорит, перед зданием ЦК собралась толпа, требуют, чтоб Везиров ушел в отставку. И правильно. Разве это руководитель? Беспомощный человек.

– Как это – беспомощный, Сережа? У первого секретаря всегда было много власти. У него в подчинении милиция, войска, КГБ.

– Похоже, они выжидают. Может, надеются, что власть перейдет к Народному фронту.

– Кто – они?

– Милиция и прочие… Они могли бы в два счета со всем этим покончить. Разогнать митинги. Прекратить безобразия на границе с Ираном. Где это видано, чтобы толпа крушила пограничные укрепления? Отпустили вожжи, и лошади понесли.

Я принялась жарить картошку, а Сергей продолжал развивать мысль о необходимости твердой власти. Я слушала вполуха. Эти шустрые черноусые парни, выносящие телевизор из галустяновской квартиры, мельтешили перед мысленным взглядом… Женщины с фанатичными лицами на митинге… Павлик, падающий от удара в зубы…

– Знаешь, – сказала я, сама еще не осознав внезапную мысль, – пусть они уезжают.

– Кто? – Сергей уставился на меня.

– Наши ребята.

– Да ты что? С ума сошла, Юля?

– Может, и сошла, – пробормотала я, ножом переворачивая ломтики картошки на шипящей сковороде. – А может, не только я…

Вечером, около шести, приехал Володя. Заявил, что на минутку, только за глазными каплями для нэнэ, но я настояла, чтобы он, редкий гость, попил с нами чаю. В кожаном пиджаке, в белой водолазке, он был очень хорош собою – второе и, я бы сказала, улучшенное издание Котика Авакова, покорителя сердец.

Володя пил чай с айвовым вареньем и рассказывал, что бабушка Гюльназ не хочет отпускать его в Москву, потому что время беспокойное, надо всем жить вместе.

– А верно, – сказала я, – как ты расстанешься со своей обожаемой нэнэ?

– Что делать, тетя Юля? – Он поднял на меня пылкие карие глаза. – Если б можно было, я взял бы нэнэ с собой в Москву. И родителей тоже. Тут, в Баку, скоро станет невозможно жить.

Невозможно жить… Только и слышишь теперь эти страшные слова…

Я рассказала Володе о том, что видела на митинге у Дома правительства, о происшествии у Галустянов.

– Вам непонятно, что кричала про своих сыновей женщина, поднявшая четыре пальца? Очень даже понятно, тетя Юля. Она кричала, что отдаст всех четверых, чтобы только перебить армян. Идет страшная эскалация ненависти. Панахов и другие крикуны взвинчивают толпу. Толпа доведена до истерии, она уже не слышит голоса разума. Не хочет слышать. Не воспринимает! Она слышит только: «Бей! Отнимай! Выгоняй!»

– Володя, – сказал Сергей, морща лоб, – вот насчет эскалации ненависти… Как насчет крикунов в Ереване?

– К сожалению, и там так же, Сергей Егорович.

– Ага, так же. А насчет «выгоняй»? Разве не армяне начали выгонять? В Степанакерте уже в мае восемьдесят восьмого не осталось ни одной азербайджанской семьи. В Армении к началу прошлого года – ни одной азербайджанской семьи. Двести тысяч беженцев из Армении! А из Азербайджана армян не гонят…