Андрей Кокоулин - Я — эбонитовая палочка

Если все же, все же я чем-то таким притягательным обладаю, то ко мне, скорее всего, стремятся бессознательно. Может, это как афродизиак. Может, меня опрыскал кто-то случайно…

Ой, бред!

Я пошевелился. Толстяк буркнул что-то неодобрительное. Мешаю я ему, видите ли. Наклониться нельзя. А ведь могу и пересесть. Вот интересно, он за мной потянется или останется на месте? Я покосился. Толстяк уныло обмахивался газеткой "Метро", от него так и веяло кисловатым жаром.

— Что? — заметил он мой взгляд.

— Т-там с-свободно, — показал я Френсисом на скамейку.

— И что?

Недоумение его было искренним. Действительно, что? Я заглянул в удивленные глаза и стесненно пожал плечами.

— Н-ничего.

Толстяк фыркнул.

С гудком, с гулом выкатил наконец поезд. Остановился, раскрылся — милости просим, граждане пассажиры. На выход, на вход.

— Знаете, — сказал, поднимаясь, толстяк, — странный вы какой-то.

Он потоптался, оглядываясь на состав. Видно было, что уходить, уезжать ему не хочется. Совсем. Безотчетно, но всей душой. И вместе с тем…

Лицо его дрогнуло отголоском внутренней борьбы. Ресницы, губы, подбородок — разом.

— Что? — повернулся он ко мне, словно уточняя что-то. Словно не расслышал или отвлекся. Навис. Вылупился.

И неожиданно, вскрикнув, рванул к вагону.

Смыкающиеся створки не смогли преградить ему путь. Он их отжал. Втиснулся. Спрятался. Я посмотрел ему вслед. И это я-то странный?

Какой-то зомби наоборот…

А старушка, пригревшись на моем плече, поезд, конечно же, пропустила. Тревожить ее было почему-то неловко. Спит и спит. Куда тут двинешься? Хорошо, кот из сумки через некоторое время кстати мурявкнул. Мря-яу…

— Ой, простите, ради бога!

Очнувшись, старушка живо засеменила к платформе. Не оглянулась, не попрощалась и никакой странности во мне не заметила.

Все? Никто больше не хочет присоседиться?

Я снова раскрыл Френсиса. Итак, что там с масками резиновыми? С масками…

Нет, а если серьезно подумать?

Вот кто я? Кем я себя ощущаю? Вот честно… Точно не супермен какой-нибудь, не человек-магнит. Не свыкся еще с мыслью. Да и не верится как-то. Привык уже смотреть на такие вещи скептически. Только в нашем цирке!..

Раньше, наверное, повелся бы. Ух, распирало бы от гордости. Я — повелитель биомассы! А сейчас… Я подпер "покетом" подбородок. Сейчас я думаю, надо ли мне это? Чтобы все стремились… а ты на своих кривых ногах, которые в любой момент готовы сложиться…

И, вообще, для чего?

Дар собирать вокруг себя толпу — сомнителен. Задавят по неосторожности.

Мне вдруг жутко захотелось проснуться. Я даже глаза закрыл.

Раз-два-три — и ни Сергея, ни помертвевшего лица Светланы Григорьевны, ни зомби…

Увы.

Между тем, состояние было именно как во сне. Тягучее, тягостное. Муторное.

И все же я в метро. Не дома, в маленькой своей комнате. Не в постели.

Но если размышлять строго, отстраненно — и в детстве моем, и в юности наверняка были такие же дни. Сейчас это смутно вспоминается, но фон напирающей толпы, он вроде бы во мне жил всегда. Или это сейчас так кажется? А, может, я просто выделять это перестал, принял с возрастом как данность?

Толкнули — подумаешь. Прижались — подумаешь. Обступили — бывает.

С другой стороны, и поток мне раньше отклонять не приходилось. И люди меня на рельсы скинуть не хотели…

Голова кругом.

А Сергей, получается, тоже притягивает. Я как-то упустил его из своих размышлений. А ведь он должен понимать много больше моего. В любом случае, он — ключ.

В памяти всплыла искра, проскочившая между нашими ладонями. Блин, подумал я, искра эта неспроста, а если он меня таким образом инициировал? Я был в спящем, латентном состоянии, а он… И, конечно, как прорвало: люди, Светлана Григорьевна, Рита с поцелуями.

Я прищурился в пустоту. Вполне логично.

Значит, Сергей ищет сторонников. Иначе зачем еще инициировать? Чтобы одних стало больше, чем других. А другие — кто?

Я похолодел.

Так можно далеко зайти.

Все последующие попытки мои в чтении Френсиса были бесплодны. Забросив "покет", я думал, восстанавливал в памяти чуть ли не поминутно: разговор с Сергеем, барьер на переходе, зомби, сидящий на полу… Иногда мне казалось, что я очень близко подбираюсь к чему-то важному, но в результате сбивался с мысли, какой-то посторонний эпизод словно нарочно всплывал в голове, уводил в сторону…

Потом позвонила мама.

— Сынок, ты где? У тебя все в порядке?

— Все х-хорошо.

Я прикрыл телефон ладонью, чтобы приглушить шум поезда. Объяснять, почему я в метро, а не на работе, не хотелось.

— Как ноги? Не болят? Ты их массировал?

В этом вся мама. Десять тысяч вопросов в минуту.

— Д-да.

— Смотри, не забывай.

Я представил, как она, сидя на диванчике перед телевизором, грозит мне пальцем.

— Х-хорошо. Я с-сегодня п-попозже буду.

— Неужели девушка? — обрадовалась в трубку мама.

— Ну, м-мам…

— Все-все. Молчу. Береги ноги.

Я, вздохнув, отключился.

Как с мамой все сложно. Девушка — ее идея фикс. Я должен завести семью, я должен оставить потомство, мне и так уже к тридцати…

В общем-то она, конечно, права.

В три часа я поднялся в знакомое кафе и пообедал там картофелем с мясом. Никто на меня не смотрел. Не было и желающих подсесть. Я даже почувствовал некоторую обиду. Что — все? Кончилось притяжение?

Кровь отлила от головы к желудку, и оставшееся время до встречи прошло в тоскливой дремоте. Я снова сидел на скамейке и под шорох ног, гудки и стуки клевал носом. Думать ни о чем не хотелось. Смутные образы всплывали в сознании, перетекали друг в друга: мальчик, прижавшийся к стеклу, брошка-веточка в синих камешках-ягодках, медленно ползущие навстречу друг другу вагонные створки.

Под конец приснилась яма.

Я, оскальзываясь, полз по ее стенке вверх, а внизу волновались люди, их лица, похожие во тьме на японские театральные маски, бледными запрокинутыми овалами жались друг к другу, искривленные рты шипели, пустые глазницы напряженно ждали моего краха. Небо неровным кругом синело в вышине.

Падай! Падай! Падай! — звенел воздух.

И я, конечно, упал. Камень вырвался из-под ноги, пальцы какое-то мгновение еще цеплялись за малюсенькую трещинку, но потом…

Ах! — выдохнули рты.

Я люблю такие сны. За медленно тающий сладкий ужас. За облегчение, вытесняющее грудной холод. За мелкую дрожь еще не верящего в спасение тела.

Но больше — за то, что они в себе несут.

В отраженном, искаженном мире подсознания есть свой код. Тут главное — зафиксировать картинку, сохранить ее первозданной, без примесей додумывания, облагораживания, дорисовывания деталей. И понять.

Я открыл глаза.

Получается — что, боюсь?

Френсис лежал на полу, лениво шевеля страницами. С ним тоже случилось падение. Табло у эскалаторов делило восемнадцать на двадцать.