Андрей Кокоулин - Я — эбонитовая палочка

Шесть пятьдесят.

Ну, Сергей, думал я, ты мне все расскажешь!

Люди поднимались. Люди спускались. Я вглядывался в лица, удивляясь, какие они все пустые. Словно действительно куклы или роботы двигались давным-давно проложенным маршрутом.

Меня продрал озноб.

Нет-нет, чушь какая, не поверил я. Наверное, я теперь все неправильно вижу. Не может быть, чтобы все…

— Привет.

Со стороны "Звенигородской" я Сергея не ждал и потому пропустил.

— П-привет.

Под руку с Сергеем стояла высокая девушка в темных брючках и фиолетовой блузе.

— Кира, — она помахала в воздухе ладонью.

Получилось непосредственно и совсем по-дружески.

Ямочки на щеках. Большие, как в манге какой-нибудь, глаза. Вьющиеся, длинные волосы. Ни короткой стрижки, ни стервозности, как я себе навоображал утром.

Вообще все не то.

— Н-николай.

Я взмахнул рукой в ответ.

Хорошая девушка у Сергея. Если мягко произносить, имя очень даже соответствует. Кира. Последнюю гласную тянете…

Я ощутил шевеление в груди — не влюбиться бы.

Чуть насмешливый взгляд Сергея вернул меня в явь.

— Пошли.

— К-куда?

— До "Достоевской" прокатимся. Не против?

Я пожал плечами. Мол, почему бы не прокатиться? Можно прокатиться. Кира улыбнулась.

На платформе мы встали тесной группкой. Поезд ждали молча. Мой запал как-то прошел. Из-за Киры я чувствовал себя стесненно. Не хватать же Сергея за грудки. А еще мне почему-то казалось, что все вокруг скрытно на нас поглядывают. Я даже задергался.

Потом было покачивание вагона. Случайное касание рук.

На "Достоевской" мы окунулись в толпу, спешащую на эскалаторы перехода. У самых эскалаторов Сергей отвел меня в сторону.

Кира, прижавшись к его спине, спрятавшись за ней, глядела на меня с каким-то странным ожиданием. Словно я должен был выкинуть нечто этакое.

Взлететь, например, при всех.

Но я не взлетел, я спросил:

— В-все?

— Нет. Сейчас — самое главное.

Сергей повернул меня лицом от эскалатора.

Навстречу тек людской поток. Вздувался у будки контролера, ограниченный разделительной загородкой.

— И чт-то?

— Что видишь?

— Г-глаза зак-крывать?

— Нет.

Я повернул голову:

— Л-людей вижу.

Мимо шли и шаркали, вели за руку детей, тащили сумки. Унылые фигуры. Серые тени. Многомерные проекции.

— Каких людей?

— Обычных.

— Совсем-совсем обычных? — спросила, выглянув из-за Сергея, Кира.

Я смутился.

Зомби, что ли, вижу? Нет. Лица проплывали передо мной. Я всматривался, ища в них непонятно что. Отзвуки. Отблески. Знаки.

Загорелые лица. Бледные. Смуглые. Розовые. Гладкие. Морщинистые, траченые временем. С родинками и без. Симпатичные и не очень. Мужественные и простоватые. Хохочущие. Угрюмые. Сосредоточенные.

— Ну, — поторопил Сергей.

Я пожал плечами.

А что в них необычного? Люди как люди. Ну, да, кажется, будто в них чего-то нет. Чего-то важного, нужного. Искры?

— Н-не п-понимаю, — сдался я. — Ты об-бещал…

— Встань наверху, — перебил меня Сергей.

— З-зачем?

— Встань у эскалатора и смотри.

— Х-хорошо.

Я влез в толпу и за уткнувшейся в книгу женщиной покатил вверх. Там я отошел в сторону и бросил взгляд вниз. Ни Сергея, ни Киры за поднимающимися видно не было.

Смотреть? Что ж, давайте смотреть.

Сначала я наблюдал за людьми вполглаза, больше злясь на себя, что слишком легко подчиняюсь незнакомому человеку, что даю собой командовать, что ввязался неизвестно во что, в какой-то сюр: отклоняющиеся потоки, воспоминания, зомби и прочие.

А потом… Потом защемило грудь.

Эскалатор вдруг начал поднимать ко мне людей словно из далеких советских фильмов: веселых, живых, радостных, добрых. Светящихся.

Где, казалось бы, те фильмы? Те люди?

Я видел разгладившиеся лица, я чувствовал, как бьются в едином ритме сердца. Все по плечу! Нет преград! Один за одного!

Я сам дышал с ними в унисон!

Они пропадали в арке перехода, измененные, будто выхваченные из того времени, с блестящими глазами, улыбающиеся, чуть ли не чеканящие шаг.

Женщины и мужчины. Дети и взрослые.

Принесенная эскалатором Кира, тоже вся светящаяся, вцепилась мне в руку.

— Ты видишь? — закричала в ухо. — Видишь?

— В-вижу, — прошептал я.

— Это Сережка, — засмеялась Кира. — Он их заряжает.

— Чт-то? — спросил я.

— Сережка — эбонитовая палочка, понимаешь? — Кира посмотрела на меня лучистыми глазами. — И ты тоже.

— Я?

Это была новость. Надо же, я — эбонитовая палочка. Надо же.

Мама сидела за столом, по недавней привычке скорбно поджав губы. Оранжевое, в подсолнухах, платье, подарок тети Веры. Жирные от свежего крема щеки.

— Сынок, — сказала она напряженным голосом, едва я вошел в кухню, — ты бы все-таки сказал своей…

— Ну, м-мам, — я опустился на стул, — что т-ты опять н-начинаешь?

— Ничего, ничего я не начинаю.

— О б-боже! — закатил я глаза под потолок.

— Она вертихвостка!

— Ты же с-сама хотела, чт-тобы у меня б-была девушка!

— Но не вертихвостка!

— Т-тише…

Как бы я не любил маму, иногда она невыносима.

Почему-то когда с одной стороны все складывается хорошо, с другой… ох, с другой…

Чайник на столе попыхивал паром.

Я сыпнул в чашку ложку кофе, отправил на дно два куска сахара, привстав, дотянулся до кипятка. Мама отвернулась к окну.

Но не удержалась, спросила:

— Ей?

— П-почему ей? С-себе.

— Ай-яй! — закачала головой мама. — Вымахал каланчой, а врешь. Матери врешь!

— Д-да не вру! — я показательно отпил из чашки. — В-вот.

Неперебитая сахаром горечь горлом покатилась вниз.

— К стенке-то приперли…

— М-мам, — мягко произнес я, — н-ну хватит.

— Коленька, — схватила меня за руку мама, — я ж о тебе пекусь. Она молодая. Бедная. Ни квартиры, ни денег. А если еще родственники?

Пытаясь переубедить, она заглядывала мне в глаза.

Ее лицо жило странной, невозможной надеждой. Горячий горячечный шепот. Откажись. Брось. Одумайся. Так будет лучше. Всем будет лучше.

Мне вдруг стало жалко ее. Она, наверное, никогда не поймет, не примет такое мое счастье.

Я поднялся. Чтобы освободить запястье, пришлось приложить усилие.

— Я п-пойду.

— Бутерброд хоть возьми, — спохватилась мама.

Раскаяние выразилось в протянутом куске хлеба с нашлепками колбасы. Рука дрожала.

— Да я т-так…

Выходя, я оглянулся — повисла рука, откатилась нашлепка. И в выцветающих глазах — жуткая тоска, словно все рухнуло, испарилось, сын предал…

Эх, мама, мама!

Как же так все испортилось в одночасье? Или не в одночасье? Я же помню, чуть ли не вчера… И Феодосию, и когда руку сломал… И самозабвенные дежурства у моей постели…

Куда все делось?

Хоть зажмуривайся и загадывай по-новому, из самого детства: парк, тени деревьев раскидывают тонкие ловчие сети на дорожках, тихо, поскрипывает левое колесо коляски, и мама шепчет, поправляя мне ушастый чепчик: "Не дергай ножками, Коленька, все, не дергай".