Андрей Кокоулин - Я — эбонитовая палочка

Улица из-за спешки запечатлелась покачивающимся душным коробом, где стенками были фасады домов. Ноги мои заныли от той иноходи, которая у меня звалась бегом, и я добрался до метро совсем обессилев. До "Ладожской" — две пересадки, на "Восстания" и на "Александра Невского". Или одна — на "Достоевской". Что лучше? Нет, что быстрее?

Эскалатор потащил меня вниз. Я навалился на поручень, давая отдых ногам.

Как глупо все устроено в мире! ДЦП, расстояния, боль. Ничто нельзя преодолеть разом. Все требует борьбы. А Сергей там…

А что он там? Он там пьет.

Затем, под покачивание вагона, и мысли мои были: я еду, я стремлюсь, я скоро буду. Кто и что вокруг совершенно выпало из существования. Толпа. Люди. Подумаешь, люди. Разве они думают обо мне? Нет, уткнулись в газеты, книги, телефоны. Чтобы ничего своего в голове — чужие слова, фразы, мелодии.

Я вздохнул. Злюсь, боюсь опоздать.

Было бы, конечно, интересно, как Гибсон в фильме "О чем думают женщины?", послушать мысли пассажиров рядом. Но вдруг там действительно пустота? Ш-ш-шипение и немного музыки. И что-то вроде: "Жвачное животное, шесть букв. Кошка? Нет, шесть же букв. Тогда собака. Вторая "о" подходит".

Ох, злой я сегодня. Мама с утра, Рита со своими уговорами, живой упрек в виде Светланы Григорьевны. Сергей вот.

Одолев переход на "Достоевской", я снова забрался в вагон. Икры жгло. Стоять не было сил. Нет, две пересадки я бы не вынес.

В "Каскаде" было немноголюдно. Середина дня.

Кафе отгораживалось от холла торгового центра стеклом с наклеенной на него яркой пленкой. Стойка. Несколько плакатов. Цветные шарики светильников. На экране подвешенного у стойки телевизора беззвучно разевал рот блондинистый певец.

Сергей в форменных рубашке и брюках сидел в дальнем углу и изучал пустую тарелку. Изучал внимательно, даже, кажется, что-то соскабливал с нее пальцем.

Графин с водкой перед ним был пуст на две трети.

Меня Сергей заметил, только когда я со стоном (о, ноги, ноги мои!) опустился на стул напротив.

— А-а, — поднял голову он, — все-таки явился. Ну и зря.

Мутные глаза его пьяно сузились.

— Ты же с-сам звонил.

— Я? — удивился Сергей. — Я звонил? Ах, да, хотел тебе сказать новость.

Он замолчал. Затем резко опрокинул в рот налитую с верхом рюмку. Палец его снова скользнул по тарелке, подбирая масляный развод — видимо, то ли от жареного картофеля, то ли от мяса.

За соседний столик, скрипнув ножками стула, сел полный мужчина.

— А я ехал т-тебя с-спасать, — сказал я.

— И напрасно.

Мне стало обидно.

— К-кира?

— Нет, с Кирой все хорошо. Она еще не знает.

— Чего?

— Что я кончился, — улыбнулся Сергей.

От его улыбки я поежился.

— В к-каком смысле?

— В прямом. Все люди — уроды! — вскинув голову, неожиданно громко сказал он. — Скоты и ублюдки! В них нет ничего человеческого.

— А к-как же…

— Ничего не было. Мне показалось. Дар — иллюзия. Мухобойка для слона. Нет, дробина. Слон идет себе, ты в него — пыфф, пыфф! А он идет себе дальше. Ему эта дробина — как… как дробина. Ты прости.

Сергей кивнул и взялся за графин.

— Н-но п-почему? — спросил я.

Он усмехнулся.

Я почувствовал, как внутри него разливается боль пополам с желчью.

— Я перестал верить, — сказал он мертво. — Перестал думать, что делаю что-то важное. Да и важное ли? Ежедневное пятиминутное стояние у эскалатора — зачем? Что я даю? Даю ли вообще хоть что-нибудь? Заряжаю? Эти глаза, эти лица… Это самообман. Им это не нужно. Понимаешь, завтра они притащатся такими же снулыми рыбами, также спустятся-поднимутся, побредут по своим делам. И послезавтра. И через неделю. Всегда. Встречаю я их или не встречаю внизу — им похрен. Их жизнь — вечное дерьмо, как и они сами.

Из рюмки потекло через край, и Сергей неловко стал протирать столешницу салфеткой, расплескивая водку еще больше.

— Будешь?

Я мотнул головой.

— Зря, — Сергей погрозил мне пальцем. Выпил, вздохнул. — Тошно. Не верю я. Ни во что больше не верю.

— Т-ты же сам г-говорил… — начал я.

— Дурак ты, заика, — произнес Сергей. — Человек — то, во что он верит. А если я не верю уже? Знаешь, — тише добавил он, — как-то все растерялось. Раньше думалось: миссия. И я — добрый, почти всемогущий. И всех могу сделать добрыми. Но это как поливать пустыню. Не зацветет. Поливалка не доросла.

— Т-тебе надо п-поспать, — выдавил я.

Сергей вдруг быстро, через стол, поймал в кулак ворот моей рубашки.

— Ты что, не слышишь? — зашипел он, буравя меня пьяными глазами. — Дар во мне кончился. Сдох. Все было напрасно. Видишь вокруг благолепие и райские кущи? И я не вижу. Вижу одно дерьмо.

Я сглотнул.

— А я?

— Ты… — Сергей посопел. — Ты еще может быть… Только что ты сделаешь один? Знаешь, как это будет выглядеть? Как онанизм.

Он мотнул головой и отпустил мой ворот.

Я подумал, что, наверное, его стоит чуть-чуть подзарядить. Не как Светлану Сергеевну. Аккуратно. Чтобы вместо мрачной безысходности…

Увесистый шлепок ладонью заставил гореть мою щеку.

— Не смей! — угадав, рявкнул Сергей. — Ты думаешь, так все просто? Раз — и вернулся дар? Или мне станет хорошо? Никогда не пытайся сделать это со мной. Если уж радость, это будет моя радость. А злость — моя злость.

— Т-тогда… — я поднялся.

— Да, вали, — махнул рукой Сергей. — Знать тебя не хочу. Я тебе сказал. Все, теперь все.

Такое бывает — вроде и нет сил идти, а тебя несет на автомате дворами и переулками, черт-те куда, в голове — туман, бульон из обиды с несправедливостью, душе жарко, тесно, она рулит тобой, гонит, будь ты хоть трижды калека, но куда ей хочется — не известно.

Подальше. На воздух.

Мысли цепляются за услышанные слова, и внутри тебя происходят фантомные диалоги, глупые возражения и отчаянные призывы.

Так дворами в полубессознательном состоянии я допетлял до "Новочеркасской" и обнаружил себя сидящим на каменном ограждении, обозначающем спуск в подземный переход.

Душа дрожала, задохнувшись. Ноги казались цельнометаллическими.

Один. Один на один с морем человеческим. С океаном. Раньше я, признаюсь, с некоторым содроганием думал о противоборстве добра и зла, тьмы и света, и всякой такой чуши. Думал, что я, конечно же, нахожусь на правильной стороне, раз заряжаю людей, а где-то рядом есть неправильная сторона, и она занимается вещами противоположными. Этакие "Дозоры" выстраивались. Думал даже, что еще чуть-чуть — и Сергей посвятит меня в структуру организации, а какой-нибудь местный Гесер признает меня подающей надежды "палочкой".

Какая глупость!

Нет ничего. Ни той, ни этой стороны. Хорошо думать, что ты один из. Сзади прикроют, вперед поведут. А если ты просто один?

Конечно, мне не привыкать. Хотя теперь есть Рита, а раньше был Виктор Валерьевич… Но все же это несколько иное одиночество. Бесперспективное. Одиночество борца с пустотой.