Яцек Дукай - Лёд

Ушла.

Склонилось за тряпками от Гроссмейстера и зашипело от боли. Подпрыгнув на здоровой ноге, присело на табурете. Стеклянный обломок прорезал носок и кожу, вонзился в пятку. Ногтями его никак схватить не удавалось, тем более, обгрызенными до живого; тут помог бы пинцет или какая-нибудь иголка. Нашло раздавленное вечное перо, узкая полоска стали еще торчит, остальное в шее Юрия. Но, может, лучше сначала продезинфицировать. Потянулось к бару. Что там еще осталось — ага, водочка, отлично, отлично. Полило. А остаток себе в горло — нечего терять понапрасну. Потом приступило к операции по извлечению стекла из пятки. Длук-длук-длук-ДЛУК, согнутый вдвое на табурете, с ногой, неуклюже подтянутой чуть ли не к подбородку, с нечеловечески болящим коленом, с кривым пером… Коль-коль…

Тук-тук.

Коль!

— Бляди некрещеные, в говне топленые!...

Слетело с табурета, стукнувшись при том головой о кровать.

— Вы откроете?…

— Поченгло…?

— Простите. — И снова: «тук-тук, тук-тук».

Пяля глаза на покрытый блестящими осколками ковер, на четвереньках отправилось к двери, волоча левую ногу, словно хромой пес. Достав до ручки, повернулось на заднице и выкручивая конечность, чтобы вырвать из раны золоченый Eyedropper.

Господин Поченгло встал на пороге и тут же опешил.

— Ну, чего хотел? — буркнуло я-оно, изучая новую фантастическую форму авторучки.

— Видно, и вправду… — Поченгло вынул платок, вытер пот над бровью, высморкал нос; аура тьвета осталась той же самой. — Не самое подходящее время…

Нацелило в него искалеченное вечное перо, снова с кровью на конце.

— Давай уже, говори.

Быстро глянув в коридор, тот вздохнул и присел на пороге на корточки, хватаясь за двери.

— Вы понимаете, хотелось наедине, до Иркутска… Вы меня слушаете? Панна Елена Мукляновичувна…

— Панна Елена…

— Да тихо же вы! — испугался предприниматель. — Тихо, — шептал он. — Ну, нажрались же вы, как свинья.

— Ннне пон…лл! Вы м…ння оскорбляете! — Я-оно размахивало окровавленной авторучкой перед носом раздраженного Поченгло. — Тр…буюсатисфахкц…. Им…ннно… Садисфах…ции.

— Вы сейчас тут рвать начнете.

— Поебинек [200] В оригинале: pojebunek. на — на — на четыре, два метра, и кто кого обрыгает — а я рыгаю дальше! Ну, давай, пан! Я рыгаю, как никто другой! Так зарыгаю, что родная свинья не узнает!

Тот отпихнул руку с авторучкой.

— Хам, грязный хам. А я думал, как к шляхтичу, по сердечному делу… — Поченгло встал. — И что она в вас увидела?

Тьфу!

— Хи-хи-хи-хи.

Тому хотелось хлопнуть дверью, не удалось — пришлось уйти без громкого жеста.

Отползло назад на четвереньках. В дверь бросило туфлей, закрылись со второго раза.

По сердечному делу, ну и дела. Втюрился он в Елену, что ли… Обвязало пятку галстуком. Грязный, отвратительный хам, почему бы и нет, замечательную карьеру можно сделать, перед хамством большое будущее, весь мир открыт перед хамством; субтильные, стыдливые и впечатлительные перед ним уступают, ведь это только хам не уступит; умные никогда не вступают в дискуссии, которые они проиграют после первого же удара дубиной; благородные сожалеют над несчастьем хама; а хам прет вперед, ничто не мутит покоя его хамской души, хам не стыдится, не краснеет, не улыбается с извинением, он даже не замечает насмешек и издевок, никогда он не чувствует себя не в своей тарелке и неудобств — он же ведь хам! Что его удержит? Нет такой силы. Воистину, хамы овладеют Землей, хамство воссядет на тронах всего света. Сунуло башку в умывальник и блевануло туда пол-литра желудочного сока и водки. Длук-длук-стук-стук, к стене подкатилась открытая бутылочка. Перевернув ее вверх дном, вытрясло в глотку остатки спиртного.

Таак. Втюрился, бедняга. На четвереньках потянулось к кровати. К колену приклеился листок. Я-оно смело разбросанные бумажки. Ага, что у нас тут — К вопросу о существовании будущего, херня, будущего не существует, впрочем, прошлого тоже нет; ага, второе письмо PPS, шифр параллельной памяти — скажите мне: правда или фальшь? И еще почерканные листки — письмо панне Юлии! Ой, как долго уже ей не писало! Совершенно забыло.

Цапнуло карандаш. Пальцы скользкие, выскальзывает. Вы уж простите мне, что столько времени это заняло — ну почему этот поезд так трясется! — так что понадобилось напиться допьяна — нет, вот этого я ей не напишу — понадобилось заглянуть в глаза смерти — о, как драматично! — чтобы понять — а что понять? — все ошибки, моменты пустые, принуждения безумия — нет, это же надо, напился, теперь еще и белым стихом пишу! Почесало карандашом в ухе. Мне казалось, что я вас люблю, поскольку это было слишком прекрасной идеей, чтобы ее отбросить — что есть более возвышенное, чем несчастная любовь? Прекрасно понимаю, что вы не давали мне к этому никаких… — а когда усмехалась из-под челки, когда хватала быстрой ручкой за запястье, за предплечье и прижимала к себе, вреде бы для того, чтобы задержать и обратить внимание, чтобы получше в ее слова вслушаться, не потерять ее закрученных, змеиных мудростей, но разве женщинам не ясно, неужто не понимают они, что не откровенный поцелуй, не возможность полапать в темном парадном, не простые, банальные слова, но — один летучий взгляд, улыбка из-за платочка, краешек платья, спадающий под столом на штанину кавалера…

…Как тогда, когда мы стояли под липой в осеннем дожде, девушка что-то быстро щебетала, потирая руки и глубоко вдыхая пропитанный дождем воздух, пока над лугом не ударила молния, а за лесом другая, собирайся, Юлька, крикнул я, бегом из-под дерева, а то и в нас попадет! Мы побежали по меже, через поле и по болотистой дороге в амбар Вонглов. Потом Юлия вытряхивала дождь из волос, капли воды, словно стеклянные бусины, только их твердого стука, когда падали на утоптанный земляной пол, не было слыхать — вытряхивала, склонившись вперед, низко опустив голову, между коленей; на изгибе ее спины, у самого верха, над вышивками, а под воротником легкого платья, сквозь его мокрую ткань пробились формы самых верхних позвонков, круглые холмики, будто пуговки кожи, застегиваемой на теле сзади и изнутри, то есть, какими-то алыми пальчиками хрящиков и сухожилий за ребрами, со стороны грудины, от легких и сердца. Я протянул руку и положил ладонь на этих позвонках, прижал пальцы к шее Юльки. Под ними я чувствовал каждую косточку, каждую пуговку. Она оглянулась через плечо. В замешательстве, я отступил. Она встала в дверях амбара, засмотревшись на дождевой пейзаж, за усадьбой открывался вид на всю долину в дожде, на выборные земли и арендный лес. Она весело захлопала в ладоши. — Все это будет мое! — Я согласился, как с детства привык соглашаться со всеми ее планами. Я стоял сзади, но не видел ничего, кроме нее. Руки тряслись, пришлось спрятать их за спину. Пуговки позвоночника вырисовывались под тканью уж слишком выразительно. Мне так хотелось ее раздеть…