Яцек Дукай - Лёд

— Оправдать ошибки молодости.

— Да нет же, как раз, не ошибки, молодой человек. Вы предполагаете, будто бы тогда имелись некие лучшие решения, которые были пропущены по глупости или по ущербности характера. Но разве дитя рассуждает как взрослый человек? Разве это его ошибка, что он мыслит, как дитя? Были ли это наши ошибки, что мы тогда рассуждали именно так, как рассуждали и думали?

…Возьмите, к примеру, тысячу девятьсот пятый. Или даже еще раньше, девятьсот четвертый год, когда ПСП [240]начала ломаться на фоне первой японской войны. Сейчас вы слышите: «Пилсудский» и сразу же представляете: «террорист», «боевик, что взрывает поезда», «японский диверсант», «сибирский атаман». Но ведь долгие годы он был первым социалистом Польши, подпольным деятелем ПСП, которого преследовали все царские полиции за издание «Рабочего», в котором он призывал пролетариат на революцию, и за что его потом и посадили в тюрьму. Правда, тогда о нем мало кто слышал. А еще раньше: взялся бы он вообще за серьезную революционную деятельность, если бы его ни за что сослали в Сибирь в том процессе народовольцев по обвинению в покушении на царя Александра? Наверняка, не был бы он конспиратором, если бы вначале, за конспирацию, которой никогда и не было, его не посадили на пять лет! Вот как иногда ложь делается правдой. Лето!

— Но какое отношение это все имеет к моему фатеру?

— Так ведь и с ним точно так же! Или вы думаете, будто бы он был социалистом по врожденному убеждению? Бывают такие времена, когда идеи входят в людей словно микроб, переносимый с флюидами, словно банальная инфлюэнца — то ли Пилсудский, то ли Бржозовский, один источник идей — от заражения спастись невозможно; вопрос лишь в том, как быстро выздоровеешь. А тогда все мы болели социализмом.

Тут он нервно глянул над своим бокалом.

— А вот вы, я тут прямо спрошу, как политически стоите?

— Так я прямо и отвечу, что политически сижу в уголке.

— Ага, это сейчас такие моды в Конгресовом!

— Прошу прощения, нет. В Конгресовом сейчас Зима.

Тот фыркнул.

— В Конгресовом Зима, а тут что? Партия Сидящих в Углу в истории Польши славно себя не проявила. Вы считаете, что если в политических вопросах молчите, то это уже и не политика? Это тоже политика, только самая глупая из всех возможных! — раздраженно ворчал старик. — В моем поколении мало найдется таких наивных. Пан Филипп тоже ведь был горячих кровей человеком. Не мог долго усидеть на месте. Тем более, в углу. До первой японской войны социалистические идеи у него окончательно уже выветрились из головы. Нет, тогда я его не знал. Кое-что он мне рассказывал. В ПСП, кажется, он так и не записался. Но в девятьсот пятом он явно способствовал «старикам»; тот раскол пошел по линии пролетарской революции и народного восстания. Пилсудский тогда выбрал Боевую Организацию и армию. Пан Филипп не исповедовался мне до таких уж подробностей собственной деятельности; ссыльные после каторги делаются в таких делах весьма скрытными, хе, так что имен, мест, дат — нет, я вам не сообщу.

— Так я и не прошу. — Украшенный бантом кот потерся о штанину; я-оно схватило его за шкирку, подняло. Тот свернулся клубочком на коленях и перевернулся животом кверху. Почесывало его левой рукой, правой суя прямо со стола в мордочку вкусные кусочки. Тот облизывался с кошачьим удовлетворением, щуря глаза не без определенной подозрительности: кормит, это хорошо, но может и перестать кормить; может неожиданно разозлиться, кто его там, человека, знает. — Когда его освободили в девятьсот семнадцатом…

— Да. Тогда я встретил его у Верчиньского. Верчиньский занимался тогда помощью для ссыльных. — Не отводя глаз, пан Еж перенес взгляд в другое место, а точнее, в другое время: он всматривался в прошлое. — Весьма паршиво пан Филипп выглядел, болезненно. Он вообще не такого уж богатырского телосложения, а каторга все высасывает из людей, они гаснут, делаются меньшими. Но лучше всего я запомнил, как он вспыхнул, когда ему предложили взять какие-то предложенные из жалости деньги из взносов. После десятка лет страшных работ стоял он прямо, голову держал высоко, смотрел в глаза, руку подавал как свободный человек, голос у него был громкий и чистый; в лохмотьях, изможденный телом, но держался как шляхтич. Это я хорошо помню, пан Бенедикт. Ваш людей впечатлял, он не вытекает из памяти как любой случайный знакомец-незнакомец; когда встретишь Филиппа Герославского, так уже хорошо знаешь, кого встретил. В этом он, и вправду, похож на Пилсудского, который и сам не Валигура [241].

…Я думал помочь пану Филиппу — скорее всего, именно потому, что тот помощи не желал. Я попросил его записать собственную историю; заплатил бы ему по ставке от слова. Имя мне было известно, я читал уже несколько его вещей, перо у него было острое, возможно, не такое легкое, но острое.

— И что же, он написал?

Пан Вулька-Вулькевич искривил свою барсучью мордочку, украшенную белой щеткой усов.

— Он посетил меня в редакции. Тогда я издавал «Сибирь-Поляка». Он пообещал мне десять страниц под названием Как я стал революционером, возможно, кое-что бы еще и вычеркнул. Только он сразу же познакомился с теми и другими людьми… — Пан Еж снова скривился.

— С кем же? С пилсудчиками? Или, может, с мартыновцами?

Пожилой редактор отвел взгляд, быстро скрывая замешательство гневным раздражением.

— Я все понимаю, сын, разыскивающий отца, многолетняя разлука, семейная трагедия et cetera, но когда вы меня начинает расспрашивать про…

— Имена, места, даты.

— Может, когда на старости случится размягчение мозгов — но тогда, слава Богу, я забуду, наконец, и все эти опасные тайны.

Что же, это мысль, которая, рано или поздно, приходит в голову всем: сын заговорщика, разыскиваемого Империей, привезенный сюда по желанию и за счет Империи, и ведь не в кандалах же — тогда, по отношению к кому он на самом деле проявляет верность? Промышленникам и польским зимназовым буржуям на это наплевать, но вот люди покроя Вульки-Вулькевича постоянно держат ушки на макушке.

— Тем не менее, наверняка ведь вы можете указать мне лиц, которые тогда знали моего отца, но, тем не менее, не были замешаны в каких-либо политических или нелегальных делах; ведь были же такие люди.

— Нуу, естественно. Только откуда мне их знать?

— Где он жил? Чем зарабатывал на жизнь?

— Ах, правда! — Пан ж откашлялся, прополоскал горло ягодным вином, снова откашлялся. — Так, у Вержицкого он задержался ненадолго. А в Иркутске жил… Да что вы делаете с этим котом?

— Ух, вечно голодная бестия… В Иркутске жил…?

— У какого-то сапожника, по-моему, они были в одной роте; сапожник этот получил пять лет за хранение краденого или за контрабанду, погодите, такая дурацкая фамилия: Куцба? Хуцпа? Вуцба! Хенрик Вуцба!