Яцек Дукай - Лёд

Из глубины алькова, залитого медовым светом, начиналась атака уже на другой орган чувств. Хрустальные сокровищницы парфюмерии представляли драгоценные благовония в искусно вырезанных флакончиках из мираже-стекла, смешивающих радуги попугайных отблесков с радугами искусительных запахов. Достаточно было пройти возле первой же витрины, и даже человек с забитым носом мог быть очарован одними этикетками на зимназовых плакетках под эмблемой Эда Пино: Paquita Lily, Jasmin De France, Violette Princesse, Persian Amandia, Blue Nymphia, Bouquet Marie Louise… Чувство запаха — то самое чувство, которое оперирует на невидимом, неслышимом уровне, к которому нельзя прикоснуться — разве оно не ближе всего к нематериальному миру?

Сразу же воображение представило образ панны Вуцбувны в робкой компании ненамного богатого, чем сама она кавалера, как они прогуливаются по Дому Моды в единственный их за неделю, а то и месяц выходной, чтобы, по крайней мере, насмотреться на красоту, приблизиться к жизни высшего света, поглазеть на элегантных господ и изысканных дам, раза в два старших от такого подростка; ведь это же на них кроят моды, на зрелых, старше тридцати лет женщин, то есть — на женщин идеальных: женщин законченных, исполнившихся, а не на недозрелую девоньку, что представляет собой всего лишь половину, а то и четверть женщины. La passion se porte vieux [257]. Но, тем временем, можно хоть подышать воздухом богатства, втянуть в легкие эти надушенные миазмы шикарной жизни…

— Госпожа Гвужджь?

— Там.

Узнало ее по белокурой косе и веснушкам. Прекрасно сложенная женщина бальзаковского возраста, с выдающимся бюстом и широкими, крепкими ладонями. Обручального кольца она не носила.

Подождало, пока она не отойдет от покупательницы, после этого приблизилось и вежливо представилось.

Та инстинктивно выглянула через виражное окно на уличную светень.

— Я так и думала.

— Не понял?

— На кладбище привиделось. — Она вздохнула, качнула головой, сжала губы. — Подождите, пожалуйста, я отпрошусь у начальства.

Появилась она через несколько минут, уже в пальто с несколько потертым воротником из выдры, в меховой шапочке. Быстро сбежала по лестнице, натягивая на ходу перчатки.

— Только не стойте, уважаемый, а то снова пересуды начнутся.

— Это плохо?

Нарочито взяло ее под руку.

Та неожиданно рассмеялась, открывая зубы, почти что все еще целые и белые.

— А пожалуйста! — Склонила голову, подставляя пухлую щечку. — Девку расцелуешь, с утра счастье добудешь.

На улице повела уже она, сразу же сворачивая в сторону Главной и видимым в тумане зданиям Географического общества и Таможенной Палаты, откуда только что прибыло.

— Пан Бенедикт? — удостоверилась она, вынув из сумочки мираже-стекольные очки и надев их. Приостановилась, чтобы натереть лицо какой-то мазью, затем окуталась белой шалью, украшенной множеством длинных кистей, спускавшихся по пальто чуть ли не до пояса.

— Он вам говорил?

— Говорил, что у него есть дети. Как вы обо мне разузнали?

Рассказало.

— Но откуда такое удивление? — задало вопрос. — Ведь он же мог писать домой.

— Обо мне?

Можно было поклясться, что под шалью она снова улыбается. Сразу вернулось утреннее, паршивое настроение.

— Знаете, моя мать умерла всего год назад, год и три месяца.

— И вы думаете, будто бы она знала?

— Нет. Он не писал.

— Тогда, наверняка, она умерла не по моей причине. Для меня она не существовала.

— Для отца, по-видимому, она тоже не существовала.

— Ах! И вы тут же приехали, чтобы — что? выложить мне все это? А тут на тебе, еще такая наглость? Фи!

— Вы признаете, вам было известно, что он был женат.

Женщина помолчала. При этом изменился ритм дыхания, а когда вновь заговорила, изменился и ее тон.

— Нет, так мы, уважаемый пан, разговаривать не станем. — Она не вырвалась, но я-оно почувствовало, что об этом подумывает, в конце концов, опустила руку свободно. — Вы не устыдите меня каким-либо из моих искренних чувств. Я Филиппа любила. Люблю. Любила.

Я-оно надело мираже-очки.

— Простите.

— За что же? Вы меня стыдитесь!

Глядело в бело-цветную мглу.

— Как вы познакомились?

— Он — сильный человек. Вы же знаете лучше всего. Никогда я не знала никого более сильного. Мой отец, который четверть века был начальником Горного Управления на Амуре, говорил, силу человека познаешь по несчастьям, что на него сваливаются. Если кто гибкий, тонкий и мелкий душой, тот без праблем идет по течению и ветру и вписывается в любые обстоятельства; но если кто тверд, тот сопротивляется, и чем сильнее стоит на своем, тем сильнее напирает против него жизнь. Под конец он уже чувствует, будто бы весь мир издевается над ним: а сломайся, сломайся, сломайся! Все остальное уже поддалось, согнулось, размылось — а тут одна заноза выскакивает и в бок колет. И вот все бремя мира идет на эту занозу: сломать, вырвать, уничтожить. Есть такие люди-занозы — разве вам такие не ведомы, пан Бенедикт? Которые всегда колют. Всегда всех колют. Такими норовистыми можно искренне восхищаться, их можно искренне любить, вот только жить с ними невозможно.

— Вы разошлись?

— Да. — Ее шаль на лице посерела от пропитанного тьмечью дыхания. — Но — как мы познакомились! А познакомились так, что он поколотил моего кузена и притащил потом к нам домой, чтобы его же перевязать.

— Верю. — Раскашлялось; мороз проникал в горло, накапливался в груди. Подняло воротник шубы, пряча в нем рот и нос. — Тогда он проживал у Вуцбы, правда? Когда вы последний раз о нем слышали?

— Ушел он ранней весной тысяча девятьсот девятнадцатого. Потом — какие-то сплетни, слухи. Один раз к нам пришли из охранки, тоже расспрашивали, нет ли от него каких вестей.

— Он не писал?

— Нет. — Она хрипло рассмеялась. — Не писал.

— Говорил он вам, почему, кхрр, зачем это сделал?

Вышло на улицу Главную и повернуло на восток, оставляя за спиной базар, Таможню, Географическое Общество и дом генерал-губернатора.

Странное впечатление нарастало в человеке, который, чем больше, прогуливался по улицам Города Льда: будто бы гуляет он сам. Будто никого больше на этих улицах нет; даже если кто пешком выходил из дома, его тут же потощала мгла. Других прохожих видело чрезвычайно редко, то есть тогда, когда почти что сталкивался с ними, обойдя в самый последний момент. Звуки их шагов, их голоса, шум уличного движения — все грязло в этой сырой вате. Снабженные лампами сани проезжали в звоне колокольчиков слева, в реке небесно-цветных испарений. Небо имело цвет неба, поскольку, на самом деле, оно обладало цветом Черного Сияния, но на мираже-очках переливалось назад в синеву, словно желток разбитого яйца, снова втиснутый в скорлупу.