Яцек Дукай - Лёд

…Инженер Шимановский из Компании Дебальцевской Механической Фабрики, миллион двести; пан Вицовский из Нового Иркутского Банка — два миллиона; господа Бецкий и Вартыш — паи в угле, нефти и сапогах Спасовича, по полмиллиона и больше; инженер Решке из Северной Мамонтовой Компании — паи в полдюжине холадниц, двадцать миллионов годового оборота на одном только тунгетите; пан Масйемлов — тихоокеанский импорт-экспорт и колониальные склады, после открытия Кругосветной железной дороги будет стоить не менее шести миллионов; пан Отремба — король Иркутского Солеваренного Завода, несмотря на громадную концентрацию там лютов, миллиона полтора на усольских солеварнях будет.

…Только все мы здесь живем как глисты в чуждом организме Государства — а представьте-ка себе Государство из нашего могущества и ради нашего могущества построенное! Разве не хотели бы вы такой Истории?

Не за тем я-оно сюда пришло, не такими были намерения, не такая мысль была ведущей — только теслектрический ток был слишком сильный, органически чувствовало ту вибрацию, тряску от каждой клеточки пальцев, быстро стучавших по столешнице, до каждой нервной клетки мозга, из которой черные, словно тьмечь, микроскопические молнии стреляли под черепом, выбирая случайным образом из лотерейного барабана образы бесконечных возможностей — ни правдивых, ни фальшивых.

— Нет! — рявкнуло я-оно. — Не хочу такой Истории!

— Ого!

— Польское могущество вместо могущества российского! Или же, как вам угодно, могущество сибирское — ведь вы же абластник, вы тут хотите сибирскую державу построить, разве не так?

— Так!

— А какая разница, кто над кем власть держит, и на каком языке разговаривают чиновники? Снова будут жандармы противосибирских бунтарей по ночам ловить, снова байкальские восстания станут в крови топить. И не говорите «нет»; вы уже все это придумали, и в мечтах о могуществе со всем этим согласились — вижу же — замерзло.

— А вы бы хотели — как? Без власти? Без закона? Да вы у нас анархист!

Сразу же вспомнилась ссора в тайге между доктором Конешиным и Herr Блютфельдом. Раздраженно покачало головой.

— Нет! Должен быть порядок и сила для защиты перед теми, что намереваются нас поработить. Но не может быть никакой державы, никакой власти, что с земных тронов диктовала бы, каким должно быть добро и зло — ничто существующее не должно стоять над человеком.

Господин Порфирий лишь сердечно рассмеялся.

— А вот тут вы в белый свет, как в копеечку! Ученый логик! Государство и не-государство! Власть и не-власть! Свобода и не-свобода! Атлична! Вот когда вы придумаете, как подобные парадоксы реализовать, обязательно мне сообщите, обязательно воспользуюсь рецептом.

Господин Порфирий допил чай, извинился и отправился в туалет. Остыло, быстро сделалось холодным. В главном зале кафе накапливались очередные гости, даже не присаживаясь, обмениваясь приветствиями и сплетнями в небольших группках. Всего их было более сорока, все при животиках, хорошо одетые, с золотыми и тунгетитовыми перстнями на пальцах, с бриллиантами и пуховым золотом, демонстрирующие богатство, что в Европе показалось бы неприличным и совершенно вульгарным. Говор польской речи наполнил кафе. Затушило папиросу. На часах было без десяти двенадцать. Вот сейчас бы порцию тьмечи, подумало, как сейчас пригодилось бы теслектрическое динамо — заморозиться на этот час-два. Ведь если что странное в неподходящий момент стукнет в голову…

Вернулся Поченгло. Я-оно схватилось с места и захватило его отдельно, у стены между картинами.

— Как-то не было оказии, — начало сдавленным голосом, с глазами, обернутыми на акварельную панораму Байкала, — а ведь давно должен был это сделать: мне хотелось бы извиниться перед вами за свое поведение той ночью в Транссибирском Экспрессе. — И только высказав это, смогло вернуться взглядом к господину Порфирию.

Тот странно глянул из-под своих ястребиных бровей, светеневые отблески мелькнули в голубых глазах. Если и скрыло стыд, то не под маской безразличия — Поченгло явно размышляет сейчас над тем, откуда этот гнев, причем тут хмурная, враждебная мина на лице Бенедикта Герославского.

— Так?

— Прошу прощения. Не хочу, чтобы между нами оставалась хоть какая-нибудь обида.

— Я никакой обиды не держу, — осторожно ответил тот.

— Не желаю никакой обиды, поскольку вынужден просить вас о другой вещи, весьма для меня важной. Ведь вы бываете у панны Елены Мукляновичувны.

— Ах!

— О чем вы меня тогда спрашивали, вы же помните, сердечные дела и так далее. — Попыталось распутать на лице мимические узлы, но, видно, безуспешно. Во всяком случае, взгляд Поченгло выдержало, не мигая. — Дадите ли… дадите ли вы мне слово чести, что — в отношении панны Мукляновичувны — что вы думаете о ней… что ваши намерения… серьезны?

Тот замялся.

— А если и дам?

— Тогда вас благославлю. Но если нет, или же — если тут замерзнет ложь…

— Но почему тогда вы сами не… Ах, ну да, le Fils du Gel, c'est tres facheux [267] . Вы думаете ждать? До каких пор? Она уедет, а вы…

— Так как оно будет?

Поченгло приложил сжатую в кулак ладонь к сердцу.

Кивнуло.

— Это дьявольский договор, — сказал он, спустя какое-то время. — И это не договор в отношении женщины, хотя — двое мужчин и женщина, тут всегда черт замешан. Но вы прекрасно знаете, что я ничего более так не желаю, как Оттепели и изменений, освобождения Сибири. А после Оттепели — после Оттепели будет новый мир, и будут новые правды. И вот вы, заключаете договор о женщине — и уже знаете, о чем не станете уговаривать отца. Разве пристойно такое — продавать Историю ради женского шарма?

— Вы слишком долго живете в Краю Лютов. В мире Лета честь нам тоже ведома.

Тот снова глянул как-то странно.

— Но вы меня, пан Герославский, все же удивляете. Есть в этом какое-то безумие, следовательно — тайна. — Под серьезным взглядом он удержался от смеха, которым намеревался разрядить ситуацию. — Так вы об этом желали со мной переговорить в «Варшавском»?

— Нет.

Часы пробили полдень.

Пробило полдень, и сразу же все поднялись из-за столов, метрдотель вместе с паном Мышливским встал у двойной двери в глубине зала, первый из них повернул дверную ручку и согнулся в поклоне. За дверью заволновалась красная занавесь, он сунул в нее руку и отвел материал, указывая путь. Гости подходили по очереди, обменивались парой слов с Мышливским и исчезали за карминовыми складками. Пошли братья Гавроны, пошел господин Поченгло, пошел пан Белицкий. Отметило редактора Вульку-Вулькевича, проходящего в двери после краткого обмена словами с доктором права. Вскоре, если не считать купца Горубского и графомана Леверы, в зале некого не осталось. Облизало губы, провело пальцами по покрывающей череп щетине (теперь уже свербела кожа на голове) и подошло решительным шагом. — Да? — ободряюще улыбнулся пан Мышливский. — Бенедикт Герославский. — Бенедикт Герославский, — повторил тот, словно должен был услышать фамилию из собственных уст. Следовало ли сказать что-то еще? Необходимо ли пройти испытание с первого раза? По каким критериям Мышливский отделяет тех, что входят, от тех, что войти не могут? Тут действует ритуал; обязует традиция. Но ведь пан Войслав никаких инструкций не дал. Представьтесь ему вежливо и следите, подаст ли вам руку. Тем временем, привратник стоял молча, не подавая каких-либо жестов, явно чего-то ожидая. Поклониться ему еще раз? Щелкнуть каблуками? Протянуть правую руку? Ответить — обязательно. Но что сказать? Что меня сюда привел Войслав Белицкий? Что я сын Отца Мороза? Сказать, что не знаю, чего сказать? Может быть, просто следует попроситься. Но тогда Белицкий должен был предупредить! Стояло, словно каменная статуя, пялясь с не очень-то приятным задором прямо перед собой, даже сдерживая дыхание, и только теслектрический ток, струя жгучей минус-тьмечи двигалась под поверхностью тела, в жилах и по нервам. Тлик-тлак, тлик-тлак, чмокали развеселившиеся часы. Метрдотель делал вид, будто и не смотрит на разыгравшуюся перед ним сцену, обернувшись вполоборота, с пальцами на красных драпри. С каждой секундой нарастало принуждение — та внутренняя сила, что приходит снаружи и не имеет с человеком ничего общего — принуждение безличное, натягивающее мышцы лица, по-собачьему растягивающее рот, разжигающее огонь под кожей. Вот сейчас я-оно осклабится просящей прощения улыбочкой, вот сейчас стыд возьмет меня под свой контроль. Стояло, словно статуя. Пан Мышливский протянул раскрытую ладонь. И только через какое-то время отреагировало, хватая ее и резко пожимая. Метрдотель сделал приглашающий жест. Вошло в мягкую красноту.