Яцек Дукай - Лёд

— Я ищу честную работу, — произнесло решительно, чуть ли не театрально. — Обычную должность.

Пан директор Грживачевский, «трудолюбивый эгоист» (потьвет, словно черный ореол), лишь кивнул головой.

— А каковы ваши квалификации? Вы когда-нибудь уже работали в горной промышленности, в металлургии, может быть, в коммерции?

— Нет.

— Языками владеете?

— Русский и немецкий. Французский — так себе. С классическими справлюсь в письменном виде.

— А чем вы, собственно, занимались в Королевстве?

— Математической логикой. — Скрестив руки на груди, пососало дырку в десне. — Экспериментальной логикой. Боюсь, что это не сильно пригодится в коммерции или промышленности.

— Экспериментальной, говорите. Выходит, вы ученый. Погодите-ка, есть идея. — Склонившись над столом, он начеркал на обороте визитки несколько слов. — Подойдите с этим в понедельник в нашу контору в Холодном Николаевске, вас направят к доктору Вольфке. Посмотрим, подойдете ли вы. Тогда и оговорим условия.

— Большое спасибо. А сколько будут платить…

— Если Вольфке посчитает вас пригодным, тогда поговорим. Потом, потом.

— Хорошо.

Тот буркнул еще что-то ободряющее и отбыл.

Непонятно почему, в этот момент вспомнило о пани Юлии. Почему в Варшаве идея постоянной работы для заработка оставалась настолько невообразимой, что серьезно должности никогда и не искало? Кризис, это правда, все ищут работу, такие обедневшие студенты десятками стучатся повсюду — и все же. Пан Коржиньский и ему подобные наверняка бы помогли во имя памяти об отце. Если бы человек по-настоящему взялся за дело, если бы постарался… А здесь Сибирь; как говорил господин Поченгло, образованных людей берут на должности даже из ссыльных. Но дело даже не в том. Разжало кулаки, ладони положило плоско на столешнице, белый картонный прямоугольник упал на красное дерево. Синие ногти, пятна кирпичного цвета под кожей… Тьмечь, откачанная литрами в черные кристаллы, в конечном счете тоже ничего не объясняет — да и вообще, какое тут может быть объяснение? Познаешь язык описания мира, но не познаешь себя. Что-то сделаешь, и потом только догадываешься, зачем это сделал. И даже если догадка будет правдивой — ее никак не выскажешь, эти вещи никак не выскажешь языком второго рода. Самое большее, можно спросить у господина Поченгло или пана Мышливского — они, не стесняясь, выскажут свое мнение о чужаке, и так вот на мгновение глянешь на Бенедикта Герославского снаружи. На Бенедикта Герославского, который такой-то и такой, потому что повел себя так-то и так-то; ба, еще до того, как вообще как-либо себя повел.

Зазвенело стекло. Пан Вулька-Вулькевич спотыкался о стулья. Пользуясь оказией дармовой выпивки, редактор уже хорошо присоседился к выставленным напиткам и, несмотря на раннее время, успел залить в себя приличную дозу спиртного — нос засветился красным фонариком, румяное лицо сделалось багровым, над седыми бровями выступил пот, а жесткие усики неустанно вибрировали, словно антенны насекомого.

— Вижу, вы тоже какое-то дельце сварганили, — буркнул он, косясь на визитную карточку директора Грживачевского. — Это ведь заразно, знаете, вся эта атмосфера, энергия, — он взмахнул рукой с бокалом, вино хлестнуло на манжет, но редактор и не заметил, — эта гонка, здесь мир крутится быстрее, дни уходят скорее, один час вгрызается в следующий, человек в беготне с утра до вечера, и, ни в коей степени, его не подгоняет работа, голод или нищета, но, поскольку всегда можно заработать на рубль больше, всегда имеется какая-нибудь оказия, вечно имеется какая-то выгода — и вот уже блеск в глазах, новая сила в мышцах; и так они могут бежать дни и ночи, от рубля до рубля, хищники рынка. Вы думаете, я этого не чувствую — тоже чувствую, хотя, конечно же, молодые во сто раз сильнее. Когда они делают деньги, они более живые; когда же деньги теряют — вместе с ними теряют и жизнь. Вас тоже проняло, а?

— Возможно. Немного.

— Что, пан будет собственную фирму учреждать?

Я-оно скривилось с издевкой, но тут же выражение с лица сошло. Уселось за столом, столкнув локтем тарелочку под салфеткой; явно, место это было предназначено для не пришедшего на собрание члена клуба.

Собственную фирму… Машинально почесало между костяшками пальцев. Построить дело с самых основ я-оно не успеет; нужно было бы входить с паем в уже имеющееся. А кто-то ведь должен заниматься перевозкой оборудования и провианта на отдаленные сорочища, за Кежму. И это было бы идеальным прикрытием. Но где взять капитал? Не лучше ли нанять людей на один раз? Нет смысла строить фабрику по производству молотков, чтобы забить дюжину гвоздей.

— Зимназом желаете заняться? — допытывался Вулькевич.

— Ммм. Нет, нет. И вообще, сначала нужно разглядеться, условия исследовать…

Что за идиотская мысль! Учреждать фирму! Человек в жизни даже собственного угла не имел, а тут размечтался о паях, капиталах, предприятиях! Новый приступ безумия — видимо, уровни тьмечи в мозгу еще не пришли к общему знаменателю.

Вулька-Вулькевич практически пустым стаканом поднял не совсем серьезный тост:

— Здесь радится следующий капиталист.

— Ну да, капиталист без капитала.

— Капитал? Маркс в людях не разбирался! Вот поглядите-ка, хфр, поглядите на евреев: приезжают без копейки за душой, а через двадцать лет половина лавок в городе уже принадлежит им. Капитал притекает и стекает — а вот человек, либо примерзает к деньге, либо нет.

Провело ладонью по столу, большой палец встретил под салфеткой монету. Стянуло ее с тарелочки, подбросило на руке. Это была медная копейка прошлого века с двухглавым орлом, маленькая и легкая. К тому же, ее подпилили по диаметру, между головами птицы, так что обе половинки соединяла лишь тоненькая полоска металла. Взяло монетку в пальцы. И ребенок переломал бы.

Уже в третий раз я-оно выступало в качестве натурщика.

— Пан Бенедикт, можете вы не шевелиться!

— Но я же не шевелюсь.

Сидение было неудобное. Когда посетило панну Елену в пансионате Киричкиной в первый раз, панна была полностью измазана углем — пальчики черны, полоса под глазом, пятно на носике, рука сама тянулась за платком. Начала Елена с размашистых эскизов на больших листах картона. Имелся у нее и мольберт, пригодный для случаев, когда она пыталась писать портреты — тетки, служанки, mademoiselle Филипов, господина Поченгло. Тот презентовал ей комплект аксессуаров художника, включая подрамники восемь на десять, большую палитру и ящик красок. Елена рисовала в угловой комнате, пользуясь солнечным светом, подбеленным на льду и снегу; сидение было установлено между окнами. Более удобные стулья и кресла оказались слишком низкими, панне Мукляновичувне нужно было, чтобы лицо модели находилось на нужной высоте; и для этого пригодился только этот тяжелый сосновый табурет.