Яцек Дукай - Лёд

— Четверть градуса?

— Фи! Вся эта линейка — это одна сотая Кельвина! — рассмеялся голландец.

Проглотив горячий чай, я-оно сделало изумленную мину.

— И чем же, якобы, отличается три сотых градуса от двух сотых градуса?

— Представьте себе газ на молекулярном уровне. Вы выдыхаете воздух в стеклянную банку. — Он дунул дымом вовнутрь мираже-стекольной колбы, быстро закрывая горлышко рукой с трубкой; за стеклом закрутились синие вихри, быстро перекрасившиеся в желтый цвет. — Что происходит? Мириады частиц выпадают из одного объема в другой. Фьюуу! — махнул он пипеткой над головой. — Гоняют, куда только могут. Как соотносится объем легких к объему Круппной банки?

— Мы будто бы выдыхаем в пустоту?

— Скажем так.

— Чем больше пространство, тем меньше давление. — Я-оно потерло костяшками пальцев по заросшей щеке. — Чем меньше давление, тем ниже температура. Но ведь тепло — это энергия; куда уходит эта энергия?

— Вы только что открыли Первое Начало Термодинамики. А как измерить давление? — Иертхайм сунул в горлышко колбы, в которой грел молоко, широкую пробку. — Я всовываю в горлышко банки непроницаемый вес. Что толкает его снизу?

— Удары этих частиц.

— Теперь я суну вес в два раза больший. Он сдвинется ниже. Уменьшится объем, увеличится давление, увеличится температура. Я подогрел воздух.

— Это мера движения молекул. Суммы их энергий, импульсов, с которым они бьются в этот разновес.

— Но только в определенной степени. — Он трижды стукнул пипеткой по колбе, и это прозвучало словно колокольчик служки в церкви. — Тут мы подбираемся ко Второму Началу. Работа, движение переводится в тепло как следует — но вот тепло уже переходит в работу всегда с потерей энергии. Если бы я должен был поднять мой придуманный разновес на высоту в два раза более легкого разновеса путем подогрева воздуха в банке, я должен был бы затратить больше энергии, чем потратил на сжатие воздуха. Эта разница, эта убегающая энергия — это и есть энтропия, дорогой мой господин.

…Вот поглядите на наш здешний бардак. — Стеклянная дирижерская палочка замкнула окружность. — Чтобы привести мастерскую в подобное состояние, необходимо затратить энергию на перемещение каждого предмета из места в упорядоченной системе в любое иное место. Но чтобы теперь все это установить в порядке, энергии для перемещения предметов в любое иное место уже не хватит. В лучшем случае, бардак останется таким же, но, вероятнее всего, станет еще большим. Энтропия нарастает.

…Когда я растапливаю лед, энтропия нарастает: у меня был ледяной кристалл, теперь у меня свободно текущая жидкость. Когда я испаряю жидкость, энтропия увеличивается: у меня была жидкость, организованная в соответствии с поверхностью сосуда, теперь туча частиц, летающих, где им пожелается.

…Зависимость замечаете?

— Чем холоднее, тем энтропия ниже.

— И это, согласно мнению господ Нернста и Планка означает, что при температуре абсолютного нуля энтропия любой системы равняется нулю. — Mijnheer Иертхейм царапнул мундштуком трубки шрам после обморожения над глазом, задумчиво постучал по голой кости. — У нас в Лаборатории имеется рентгеновская лампа, чтобы просвечивать зимназо, — заметил он, после чего, побурчав под носом, предпринял неуклюжую попытку борьбы с локальной энтропией: одна полка, вторая полка, шкафчик, сундук с бумагами, куча папок, третья полка, наконец нашел кляссер, всунутый под короткую ножку стойки вакуумного насоса. Трехпалой ладонью он переворачивал темные негативы. — Этот. — Он вынул, поднял пластинку к свету. — Латунь, через день после сплавления.

Я-оно прищурило глаза.

— Ничего не вижу.

— А, ну да. — Голландец смешался. — Дело в том… Здесь где-то были рисунки. — В конце концов, он нашел кусок листка, вырванный из старого номера «Иркутских Новостей», на широких полях которого кто-то вычертил схемы. — Так выглядит молекулярная структура латуни через день после выполнения сплава.

— А вот так — через несколько месяцев.

— Атомы меди и цинка упорядочились. Сплав остыл. — Иертхейм выпрямился, поднял с хрустом голову. — Теперь угадайте, что показывают все просвечивания холодов зимназа?

— Этот вот идеальный порядок.

— Так точно! Атомы стоят будто на плацу — в самой малой пылинке, в самой тонкой нити — словно в кристалле.

Я-оно инстинктивно мельком глянуло на линейку сотой части градуса.

— То есть, дело не только в том, чтобы отобрать у частиц энергию, чтобы остановить их в движении.

— Нет. К абсолютному нулю все сводится через…

— Упорядочивание, однозначность, единоправду материи, да-да, нет-нет.

Неужели я-оно этого не знало? Разве не испытало этого во времени поездки по Транссибу? Чем иным является Зима, как не связыванием хаотической, нестабильной, многозначной материи в математическом порядке идей? Чем иным является Лето, если не Царством Энтропии?

— Когда от нуля нас отделяют всего лишь тысячные доли градуса, — говорил Иертхейм, — различие не определяется какой-либо энергией движения — потому что ничто не должно двигаться, ни энергией молекулярных колебаний — потому что колебаться они не должны, ни даже порядком атомной структуры — он уже абсолютен. Процесс упорядочивания осуществляется на более глубоком уровне.

Тьмечь свербела под черепом.

— Но если мы уже не измеряем температуру через изменения давления, то откуда нам известно, не позволяет ли эта холодная энергия Порядка и Беспорядка, правды и Лжи — не позволяет ли она спуститься ниже, чем математическая модель, то есть, к температурам меньше минус двухсот семидесяти трех градусов Цельсия?

В ходе очередных перерывов, которые группа доктора Вольфке использовала, чтобы обогреться, mijnheer Иертхейм позволил затянуть в один из термоскопов, смонтированных на рельсовых направляющих между цехом и холадницей, от которой шел терзаемый лют. Сняв очки, я-оно осторожно склонилось над круглым окуляром в зимназовой оправе. Это был третий из боковых термоскопов, прикрученных с постоянным положением и угловым наклоном; он служил для наблюдений за опытом, проводимом на крови лютов в условиях Мороза, то есть, в аппарате, воткнутом в бок ледовика словно наконечник копья римского легионера или же палец Фомы Неверующего в бок Распятого.

Аппарат состоял из двух мираже-стекольных мензурок, размещенных одна в другой, в обеих находилась кровь люта, причем, меньшая мензурка была подвешена над большей без непосредственного между ними соединения, ее дно находилось в двух вершках над уровнем крови в нижнем сосуде, а ее верхний край высоко выступал над краем большего сосуда. В эксперименте измерялся темп самостоятельной текучести гелия при температуре, приближенной к одному градусу Кельвина. В окуляре четко видело формирующуюся под дном верхней мензурки каплю крови ледового создания. Чистый гелий — атом, и атом, и атом, и атом — полз, подталкиваемый таинственной энергией по стенкам высокой мензурки вверх, проскальзывал через ее край и сползал вниз, по внутренним стенкам, скапывая в нижний сосуд. Перемещение гелия прекращалось, когда уровни жидкости выравнивались. Но откуда кровь люта в одном сосуде «знала», что ей следует карабкаться вверх? Какая таинственная сила поднимала ее, вопреки законам тяготения? Какого порядка достигали в этом перемещении молекулы гелия, если не порядка каменной безжизненности кристаллических структур? Но выглядело все это чуть ли не так, будто один из простейших элементов в своей примитивнейшей форме в условиях Льда вдруг обретал свойства живого организма. Чем сильнее он был заморожен — тем более живым становился. Таковой была чернофизическая физиология лютов.